dv_leonov

Итак, думаю теперь вполне ясно, что происходило в средние века в западных областях РПГ. Массовое переселение народов северной Африки и Ближнего Востока в 5-10 в.н.э. (см. "Священные рощи и Великое переселение народов." "Транспирация и её влияние на климат.")
привело к тому, что вместе с переселенцами на территорию РПГ начали проникать дикие привычки южных народов: пьянство, разврат, невежество и их последствия в виде эпидемий тяжелых болезней и бесконечных войн.
Какое-то время центральные власти РПГ, базировавшиеся в то время в южной Сибири, наводили порядок в Европе, совершая рейды и уничтожая источники хаоса. Этот период в истории РПГ был назван европейскими горе-учеными-фальсификаторами периодом расцвета некоей фантастической монгольской империи, а борьба за целостность РПГ и порядок в его западных провинциях – татаро-монгольским игом.

В длительной перспективе усилия центральной власти были обречены на неудачу. Разберемся с её причинами.
Во-первых, численность переселенцев из северной Африки превышала на порядки население тех областей РПГ, в которые совершался исход, следствием чего стало этническая трансформация местного населения.
Вспомним, что стало с аборигенами Американского континента, когда туда прибыли "цивилизаторы" из Европы в 16-ом в.н.э. (см. "Доказательство Всемирного потопа №5.")
Нечто подобное случилось и с русским населением западных регионов РПГ. Большинство вымерло от эпидемий оспы, чумы и т.п. Из числа выживших, кто-то эмигрировал в менее загаженные африканскими эмигрантами области, т.е. на север и восток. Оставшиеся перемешались с пришельцами, создав новые этносы. На месте более или менее единой русско-славянской этно-культурной среды, возникло множество иноязычных наций и народностей, враждебно настроенных не только к русскому этносу, но и друг к другу.
Новые этносы формировались в течение нескольких сотен лет, по истечении которых они, совершенно естественно, стали считать себя коренным населением захваченных земель, а центральную власть, мешающую им жить по собственному, обезьяньему, разумению, захватчиком.
Во-вторых, центральную власть ослабила экспансия китайского этноса, характер которой несколько отличался от африканской экспансии на западе.
Причиной африканской экспансии была экологическая катастрофа, спровоцированная возникновением и развитием христианской и мусульманской религий на Ближнем Востоке (см. "Священные рощи и Великое переселение народов.").
Причиной же китайской экспансии стало бесконтрольное размножение китайского этноса.
Собственно, и на Ближнем Востоке народ плодился с неменьшей скоростью, но плотность населения там регулировалась постоянными военными конфликтами и эпидемиями смертельных болезней. Китайский же этнос, в отличие от этносов западных цивилизаций гораздо менее воинственен и привержен культуре здорового образа жизни. В силу этого, Поднебесная, практически с момента своего возникновения, начала экспортировать излишки населения. Центральная власть РПГ должна была если не препятствовать, то как-то регулировать приток китайских эмигрантов. Строительство Великой Китайской стены (далее - ВКС) явилось инструментом такого регулирования. В статье "Кто и зачем построил Великую китайскую стену." мы предположили, что ВКС построили китайцы. Это безусловно так. На строительстве ВКС использовались тысячи потных китайских спин. Но инженерами и руководителями проекта были представители русского этноса. ВКС – грандиозное сооружение, которое невозможно построить без знания строительных технологий, топографии и других наук.
Сама идея строительства ВКС по гребням горных хребтов очень оригинальна.
На первый взгляд такое расположение ВКС кажется безумным: ведь строительный материал стены необходимо поднимать на вершины гор. Можно же построить ВКС по дну ущелий. Она так же будет выполнять свою функцию, и не нужно переть кирпич в гору. Все так, но дело в том, что внутренняя часть ВКС, её сердцевина, вырублена из тела горы и монолитна с ней. Из кирпича сделана только облицовка ВКС. Таким образом построить ВКС можно только если вести её по гребням вершин. Если же строить ВКС по дну межгорных лощин, то весь материал стены придется делать искусственно и доставлять его из места производства. В этом случае трудозатраты будут гораздо-гораздо-гораздо большими.
Такое технологическое решение могло прийти в голову только русскому инженеру.
Вообще, завывания горе-ученых о том, что строительство ВКС было тяжкой повинностью, от которой строители, якобы, умирали тысячами, не более, чем очередная страшилка европейских горе-историков. Это подтверждает тот факт, что рядом с ВКС нет захоронений строителей. Для того, что бы как-то увязать свои глупые выдумки с реальностью археологии, горе-историки придумали ещё одну страшную сказочку о том, что тела умерших от тяжелой работы замуровывались внутрь стены. Якобы миллион китайцев замуровали. Эту глупую басню нельзя проверить, поскольку для этого надо разобрать всю стену, чего ни кто, конечно же, делать не будет.
В отличие от сочинителей морозпокожных сказочек, строители ВКС не были идиотами и им вряд ли взбрело бы в голову ослаблять конструкцию, засовывая в неё трупы людей, которые очень быстро истлеют, оставив полости внутри стены.
Скорее всего, как я уже писал в статье "Кто и зачем построил Великую китайскую стену.", работа на строительстве ВКС была временной. Отработав обязательный минимум времени, строители получали законное право поселиться на земле РПГ. Таким образом, процесс эмиграции из стихийного становился плановым и брался руководством РПГ под контроль.
Строительство ВКС отсрочило и замедлило экспансию китайского этноса, но совсем остановить её не могло.
Китайские эмигранты, поселившиеся на территории РПГ, занимались тем же, чем и у себя на родине, т.е. сельскохозяйственной деятельностью. Под сельхозугодья вырубались леса, а к чему приводит сплошная вырубка леса мы уже выяснили. Такими образом, эмиграция китайцев в юго-восточные регионы РПГ привела к опустыниванию этих местностей.
Площадь пустынь Средней Азии и Монголии составляет примерно два миллиона кв.км. Потеря с/х угодий такого масшаба привела, прежде всего, к сокращению населения РПГ. Сибирские регионы РПГ, лишившись поставок продовольствия, вынуждены были резко сократить производство металлов, переориентировавшись на с/х продукцию.
Катастрофическое снижение численности населения (даже при очень небольшой плотности, порядка 50 чел. на кв.км – это 100 млн.) и производственных мощностей не только подкосило военную мощь РПГ , но в конечном счете привело к его распаду на несколько умирающих государств. Все что они теперь могли – это совершать периодические набеги на земли отделившийся от РПГ западной Европы для защиты своих территорий от европейской экспансии. Но вскоре и это им стало не под силу.

Финал распада РПГ достаточно предсказуем: останки РПГ поглотили соседние государства. Западную и Восточную Сибирь и Дальний Восток захватила возникшая в 17-18-ом в.н.э. так называемая Российская империя.
Это не ошибка, Российская империя, в том виде в котором мы её знаем, образовалась не ранее 17-го века. Т.е. в 17-18-ом в.н.э. так называемая династия Романовых, финансируемая и снабжаемая европейскими государствами, вначале захватила территорию между современными Днепром и Волгой, а затем в течение 18-19-го в.н.э. распространило свое влияние на всю Сибирь и Дальний Восток.
Ранее (см. "История как наука. (часть 3-я)", "История как наука.(часть 4-я)")
мы выяснили, что события, преподносимые горе-учеными как история древней Руси, т.е. Русского государства 10-16-го в.н.э. описывают историю государств-княжеств, расположенных в районе современной центральной и восточной Европы, между реками Рейн и Днепр. До 8-го в.н.э. на этих землях действительно обитали представители русского этноса, как и на прочей территории РПГ. Но с 8-го по 15-й в.н.э. под влиянием африкано-ближневосточной экспансии произошла его этническая трансформация.
В записках Павла Иовия "Посольство от Василия Иоановича" можно прочитать:
-----------------------------------------
Московитяне говорят языком Иллирийским и подобно Славянам, Далматам, Богемцам, Полякам и Литовцам употребляют также Иллирийские письмена. Ни один язык, как уверяют, не имеет такого обширного и повсеместного употребления, как Иллирийский. Им говорят при дворе Оттоманском и еще недавно был он в большой чести в Египте, между Мамелюками, при дворе Мемфисского Султана.
------------------------------------------
Таким образом, к 15-му в.н.э. от русского этноса, в данном регионе, остались только названия городов и других географических объектов.
В записках западно-европейских исследователей можно найти описание характерных особенностей поведения так называемых русских.
Например, у Матвея Меховского в "Трактате о двух Сарматиях", читаем описание начала так называемого татаро-монгольского нашествия:
------------------------------
В год господень тысяча двести одиннадцатый, в месяце мае, появилась большая комета, остававшаяся [на небе] восемнадцать дней. Она двигалась над половцами (Роlowczos), Танаисом и Руссией, а хвостом тянулась на запад, предвещая приход татар.
Затем, в следующем году татарское племя, дотоле неизвестное, убив будто бы своего царя Давида и разбив много северных народов, пришло от предгорий Индии к половцам.
Половцы — это племя, обитавшее по северному берегу Эвксинского моря, за Меотидскими болотами, которое другие называют готтами (Gotthos). Половцы в переводе на русский язык значит охотники или грабители, так как они часто, делая набеги, грабили русских, расхищали их имущество, как в наше время делают татары.
Когда, таким образом, татары вступили в землю половцев, те, отправив послов, просили русских князей помочь им всеми силами и войском, так как их, мол, ждет та же опасность и та же гибель, что и половцев.
Вслед затем пришли к русским князьям и татарские послы. Они советовали не вмешиваться в войну на стороне половцев, а вместо этого помочь истреблению их, как врагов Руси.
Русские (Russitae), действуя необдуманно, схватили и убили татарских послов, а потом выступили с войском сухим путем и водой на помощь половцам. В том числе были — Мстислав Романович с киевским воинством, Мстислав Мстиславич — с галицким, а также и другие князья Руссии — Владимир Рюрикович, князья Черниговские и Смоленские.
Соединившись с войском половцев, пришли в Протольце, а оттуда, некоторые верхом, добрались двенадцатью переходами до реки Калки (Kalcza), где уже стояли лагерем татары.
Не дав им времени передохнуть, татары обрушились на них: половцы были смяты и разбежались, ряды русских рассеяны и, после большой резни, были взяты в плен два князя — Мстислав Киевский и князь Черниговский. Остальных во время бегства (и сказать отвратительно!) убивали союзники-половцы, через землю которых спасались беглецы: убивали всадников ради коней, убивали и топили в воде пеших ради одежды.
В тот день русские попали в самую злую и ужасную опасность, никогда дотоле неслыханную в русской земле, и это было первое поражение, понесенное русскими от татар.
Князь Галицкий Мстислав Мстиславич добежав до кораблей, переправился через реку, а затем, боясь татарской погони, велел обрубить причалы кораблей и в ужасном смятении бежал в Галич.
Владимир Рюрикович, тоже спасшийся бегством, прибыл в Киев и получил киевский престол.
Вся же остальная масса русских, добежав до кораблей и найдя обрубленные причалы, впала в уныние и, не имея сил переплыть волны, погибла там от голода, за исключением немногих князей и некоторых их воинов, перебравшихся через реку на челноках...
-----------------------------------

Итак, "русские" совершили гнуснейшее предательство, убив татарских послов. Могли ли настоящие русские поступить подобным образом? Однозначно нет.
"Русские" князья, после разгрома своего войска, бросили своих соплеменников на произвол судьбы и трусливо бежали. Поведение невозможное для настоящего русского.
Трусов-князей, вернувшихся в свои княжества, не судили за предательство, а оставили на княжении. Следовательно, такое поведение было нормой в этом, якобы, русском социуме.
Я уже не говорю о том, что эти якобы русские не смогли переправиться через реку и из-за этого умерли от голода. Ну просто какие-то калеки безрукие, а не русские.
Вообще, ситуация когда, так называемые, "русские" объединились со своими врагами, половцами, напоминает мне, неоднократно повторявшийся в истории Европы сценарий: европейские этносы, постоянно воюющие друг с другом, в один момент забывают о взаимной вражде и объединяются для войны с русскими.
Исходя из всего вышесказанного можно сделать вывод, что тех, кого европейцы в 15-16-ом в.н.э. считали русскими, таковыми не были. Точно так же как и сейчас в Европе и США выходцев из республик СССР считают русскими, даже если те ненавидят русских.
А вот татары, по своему менталитету,как раз очень похожи на современных русских.
Читаем в книге Иосафата Барабаро "Путешествие в Тану":
-------------------------------
... Среди них есть много таких, которые в случаях военных схваток не ценят жизни, не страшатся опасности, но мчатся вперед и, не раздумывая, избивают врагов, так что даже робкие при этом воодушевляются и превращаются в храбрецов. Прозвище их кажется мне весьма подходящим, потому что я не представляю себе отважного человека, который не был бы безумцем. Разве, по-вашему, это не безумство, когда один отваживается биться против четверых? Разве не сумасшествие, когда кто-нибудь с одним ножом готов сражаться с многими, да еще вооруженными саблями?...
... В их войске есть ремесленники — ткачи, кузнецы, оружейники и другие, и вообще есть все необходимые ремесла
Если бы ты спросил меня: «Они, значит, бродят, как цыгане?»—я отвечу отрицательно, так как — за исключением того, что их станы не окружены стенами, — они представляются [нам] огромнейшими и красивейшими городами. В связи с этим [скажу следующее]: однажды, когда я находился в Тане, где над воротами была очень красивая башня, около меня стоял один купец-татарин, рассматривавший эту башню; я спросил его: «Не кажется ли тебе эта вещь замечательной?». Он же, взглянув на меня и усмехнувшись, сказал: «Ба! кто боится, тот и строит башни!»...
-------------------------------

У Сигизмунда Герберштейна в книге "Записки о московитских делах":
--------------------------
...Великое несходство и разнообразие существует между людьми как в других делах, так и в ведении войны. Именно, Московит как можно скорее пускается в бегство, не помышляя ни о каком спасении, кроме того, которое он может получить в бегстве; настигнутый или пойманный врагом, он и не защищается и не просит о прощении.
Татарин же, сброшенный с лошади, лишенный всякого оружия, к тому же весьма тяжко раненный, обычно обороняется руками, ногами, зубами, вообще пока и как может. Турок, видя себя лишенным всякой помощи и надежды на избавление, покорно просит о милости, бросив оружие, и протягивает победителю сложенные вместе руки, чтобы тот связал их, и надеется через пленение спасти себе жизнь...
-------------------------

Необходимо понять, что татарами в 15-16-ом в.н.э. называли не какой-то один этнос, а множество народностей, проживавших на территории РПГ, которые еще не успело охватить "цивилизационное" влияние африкано-азиатских переселенцев, называвших себя европейцами.

Сигизмунд Герберштейн "Записки о московитских делах"
---------------------------------
... Если кто желает описывать Татар, тому необходимо описать много племен. Ибо это имя носят они только по их вере, и это — различные племена, далеко отстоящие друг от друга...
----------------------------------

Что касается этимологии термина "татарин", то оно, скорее всего, означало примерно то же, что у греков означало слово "варвар".
Некоторые исследователи проводят параллель между термином "татары" и так называемой "Тартарией". В том смысле, что татары — это граждане Тартарии. Очень может быть, что так оно и есть. Возможно, что татары ранее назывались тартарами, а впоследствии название трансформировалось из "тартары" в "татары". Во всяком случае, так называемые татары действительно проживали в той местности, которая на картах средневековой Евразии обозначалась как Тартария.
В этой связи, хотелось бы прояснить этимологию термина "Тартария". Дело в том, что это не название некоего государства, а слегка искаженное русское слово "ТЕРРИТОРИЯ".
Возникает вопрос: почему РПГ именовалось словом "территория"?
Для ответа на этот вопрос следует вспомнить о том, откуда взялись карты в средневековой Европе. История их возникновения достаточно подробно описана в статье "История как наука.(часть 2-я)"
Карты мира европейские горе-ученые получили в наследство от русских ученых после того, как африканские эмигранты выжили русский этнос с западных ТЕРРИТОРИЙ РПГ. Они, конечно же, перерисовали их, как могли, обозначив оккупированную ими часть РПГ как "Европа". Остальную, подконтрольную русскому этносу часть РПГ, они просто тупо скопировали, вплоть до отдельных буковок в названиях топонимов.
Но почему же русские картографы называли свою страну территорией? Дело в том, что за несколько тысячелетий до н.э. под прямым и косвенным контролем РПГ находилась фактически вся суша Земли. На картах отдельные части РПГ назывались примерно так: "Территория Китая", или "Территория Сибири", или "Территория Египта" и т.п. Поскольку слово "территория" на карте встречалось чаще других, а смысла его туповатые горе-ученые Европы не понимали, то они подумали, что это название государства и на своих картах обозначали неподконтрольные европейским оккупантам земли как "Тартария".
(Продолжение следует)

Федоров Алексей Федорович
Подпольный обком действует
-------------------------------------------
... После трезвых размышлений штаб принял решение уйти всем отрядом из населенных пунктов в лес. Было, впрочем, немало охотников остаться в селах. Действительно, покидать теплые хаты в тридцатиградусный мороз, лезть в снежные сугробы... Нашлись товарищи, которые свое желание остаться пытались оправдать теорией, что мы, мол, не имеем права покидать без боя села, где так долго стояли. Что мы должны защищаться сами и защищать население до последнего. Уходя, мы подводим стариков, женщин и детей под удар врага.
Это, разумеется, было по меньшей мере несерьезно. При таком соотношении сил укрепляться в открытых со всех сторон населенных пунктах значило подвергнуть и себя и жителей риску полного уничтожения.
Мы погрузились в сани и двинулись за сорок с лишним километров — в Елинские леса. Выбрали участок, где до того некоторое время стоял отряд нашего нового товарища — Ворожеева. По его словам, и землянки в тех местах сохранились. Правда, наши разведчики внесли существенную поправку: не землянки, а всего лишь одна большая, плохо покрытая траншея. Но и это лучше, чем ничего. А главное, густой лес с преобладанием ели — с воздуха трудно заметить, да и на земле не легко нас оттуда будет выбить.
Коней мы пустили рысью, временами и галопом. Так, с ветерком, проехали километров двадцать. Командирам еще ничего. У них тулупы или уж, во всяком случае, хорошие кожушки и валенки. Раненых мы тоже укрыли надежно. Однако рядовые бойцы не все были тепло одеты. Кое-кто в рваных сапогах, в ботинках с обмотками. Многие соскакивали и бежали по дороге, держась за сани. Скорость пришлось поубавить. Некоторые стали просить остановиться на часок, развести костры, погреться. Но вдруг обстоятельства переменились, так что мы согрелись без костра.
На опушке леса нам перекрыли дорогу немцы. Они хорошо замаскировались, и наша разведка подкачала — не обнаружила их вовремя. Немцы воспользовались партизанской тактикой. Напали на колонну из леса и внезапно.
Тактика эта была для них, видно, непривычной или в русском лесу чувствовали они себя неважно: огонь открыли на две-три минуты раньше, чем следовало. И еще одного немцы не учли: мороз так разозлил наших ребят, что они не только не испугались, а даже обрадовались возможности подраться.
Впрочем, быть может, не только мороз нам помог, но еще и то, что пока мы стояли в селах, Рванов не терял времени даром. Каждый день он требовал от командиров рот, чтобы те занимались боевой подготовкой.
Я сам поразился молниеносности нашего ответа. Внезапность немцам не помогла. Никто у нас не растерялся. Командиры давали четкие приказания. Бойцы рассыпались в цепь. И не позднее как через две минуты мы ответили пулеметным и автоматным огнем такой плотности и прицельности, что немцы сразу бросились наутек. И тут мы обнаружили, что было их никак не меньше двух рот.
Бой длился всего десять минут. Возбужденные, веселые, гордые успехом двинулись мы дальше. Ехали еще несколько часов. Когда свернули с дороги в лес и стали путаться между деревьями в глубоком снегу, бойцы соскочили с саней: надо было помогать коням. И люди и лошади порой проваливались в рыхлый нетронутый снег по шею.
К месту новой дислокации мы добрались часам к трем. Хорошо еще, что выдалась лунная ночь. Впрочем, не очень нам помогал и свет луны. В этом месте росли старые ели. Их большие заснеженные лапы затеняли почти все пространство.
Нашли заброшенную землянку отряда Ворожеева. Отряд жил здесь больше месяца тому назад. Вход пришлось откапывать. А откопали, вошли — длинная, грязная траншея. Ни столов, ни скамей. Перед уходом они все, оказывается, сожгли. А главное, печь развалена. Хорошо, у нас были свои печники. Гриша Булаш уже через час затопил, а еще через полчаса в землянке было жарко. Но, пожалуй, не столько от огня, сколько от перенаселенности.
Землянка была рассчитана человек на пятьдесят, а у нас одних только лежачих раненых и больных насчитывалось сорок пять. Несколько бойцов обморозилось в пути. Их тоже надо было поскорее отогреть. И начальство, и медико-санитарные работники, и наиболее энергичные любители тепла набили землянку так, что пришлось кое-кого попросить удалиться.
Мороз, между прочим, партизану не союзник. Может, и удерживал он немцев от наступления, но мы от него страдали куда сильнее. А в тот раз мороз повел такое наступление на нас, что нужно было крепко держать дисциплину.
Теперь, когда вспоминаешь эти несколько дней и ночей тяжелой борьбы со снежной стихией, кажутся они почему-то очень бодрыми, почти что и веселыми. Человеческая память охотно выталкивает драматические эпизоды и, напротив, сохраняет радостные и смешные.
В самом деле, когда сейчас собираются бывшие партизаны и вспоминают, как окоченевшие, голодные, злые зарывались в снег, всегда начинается хохот.
— Помнишь, как Бессараб орал? На усах сосульки, борода заиндевела, изо рта пар столбом, а он кричит. «Я, ватого, не желаю! На кой мне это сдалось? У нас в Рейментаровке замечательные остались землянки!»
— А помнишь, как Арсентий Ковтун вырыл в снегу медвежью берлогу, уплотнил ладонями, залепил вход, лег и задал храпуна? К утру его жилье припорошило, замело. Где Ковтун, куда пропал? Только по храпу его и нашли.
— А помнишь, Капранов собрал медсестер и говорит: «Кто, дивчата, заревет, спирту не получит. Держитесь, дивчата, докажите равенство с мужчинами!»
И верно, ведь ни одна не плакала. Хотя спиртом большинство из них не интересовалось, раздавали свои порции ребятам.
Да, так вот и вспоминается всегда веселое, смешное. А положение было очень тяжелым. Лопат у нас оказалось на весь отряд лишь семь. Топоров — пять, лом — один. Земля промерзла глубже чем на метр. Раскладывали костер, часа через два сдвигали его в сторону, а отогретую землю копали. Углубившись на полметра и наткнувшись на мерзлый слой, опять разжигали костер: хорошая тренировка для развития терпения.
Строительные работы могли вести далеко не все. И на заставы надо было послать людей, и в разведку, и на хозяйственные операции. И вот в этих-то условиях за неделю с небольшим мы построили шестнадцать просторных землянок. В них соорудили полати, поставили печи, сделали скамьи и столы.
Сказать по совести, в этих землянках жилось не так-то уж хорошо. Главное — тесно и темно. Освещались каганцами, заправленными воловьим жиром, жгли лучины, а то просто собирались у печного отверстия и в часы отдыха рассказывали друг другу всякие истории. Но даже в самые лютые морозы от костров не отказывались. И хоть ночевали в землянках, вечерами большей частью гуторили у костров.
Здесь, в Елинских лесах, записанных в нашей истории как «Второй Лесоград», мы партизанили до конца марта. Зима, все это помнят, выдалась суровой. Мороз даже до двадцати градусов спадал редко! Мы радовались таким дням. Термометра у нас не было, определяли, что называется, на глазок. Был, правда, у нас один дед, но жил он с нами недолго. Его все звали градусником. Думаю, что настоящего уличного термометра он в жизни своей не видал и о градусах имел весьма приблизительное представление. Но если спрашивали, он, не задумываясь, отвечал:
— 24 градуса.
— Как же ты, старик, определяешь?
— Да по тому, за что мороз хватает. Уши у меня двадцатиградусные, нос при двадцати трех начинает мерзнуть, а когда большой палец правой ноги закрутит, значит, за тридцать перевалило.
Тянулась эта зима мучительно долго. На Черниговшине не редки затяжные, снежные зимы, но такой на моей памяти не было. Если бы только морозы и снег. Тут опять, хочешь не хочешь, сравниваешь положение партизана и солдата. Не спорю, в ту зиму бойцам и командирам Красной Армия тоже пришлось хлебнуть горя, тоже натерпелись. И мерзли, и, случалось, неважно питались, и, конечно, уставали от больших переходов.
У партизан ко всем этим лишениям прибавлялась еще унизительная бытовая бедность. Ведь куда ни сунься, за что ни возьмись — все достается с огромным трудом. Я уже рассказал, как мы строились, обходясь несколькими топорами. Но я забыл сказать, что гвоздей у нас и вовсе не было. Двери землянок продалбливали по краю и вешали на сыромятные ременные петли.
Нам не хватало ведер. Что ни день, приходилось разбирать споры о том, какому отделению принадлежит ведро. Кружка, ложка, кастрюля — все это надо где-то разыскать, помнить в горячке боя, что с немца следует снять не только автомат, сапоги и шинель, но хорошо бы прихватить спички, и нож, и ложку, и походный фонарь.
Умывались мы снегом и большей частью без мыла. Стирка белья была одной из самых мучительных операций. Стирать на морозе, сами понимаете, невозможно. Стирать в землянке, где сидят друг у друга на головах, где и так-то дышать нечем, тоже не лучше. Построили баню-прачечную. Но долго не могли найти ни котла, ни корыта, ни шаек для мытья. Шайками стали служить немецкие шлемы, корыта выдолбили из толстых бревен, котел сделали из железной бензиновой бочки. А сколько на это ушло времени и труда!
Очень туго приходилось нашим женщинам и девушкам. Надо сознаться, не все и не всегда у нас понимали и хотели понимать их особое женское положение. Возвращаются бойцы с операции. Ребята идут отдыхать, а девушки, бедняжки, принимаются за варку пищи, за стирку. Был приказ — мужчинам обстирывать самих себя. Но ведь не за всяким приказом проследишь. Да и не любили девушки, когда в прачечной вместе с ними стирали ребята. Стеснялись. А некоторые жалели мужчин. Посмотрят, как они беспомощно тыркаются возле корыт, прогонят, скажут: «сами сделаем». А ребятам только того и надо.
Здесь, в Елинских лесах, мы узнали голод. Позднее бывало и похуже. Но длительное недоедание здесь мы переживали впервые, да еще после обильной, разнообразной пищи. Кончились запасы. Из партизанских баз мы выбрали все уже, даже соль.
Пытались некоторые товарищи возобновить всем нам знакомые разговоры, что если бы, мол, не принимали людей со стороны, могли бы дотянуть до весны. Но за это им здорово влетало от командования, и теперь они делились своими размышлениями только шепотом. Однако и шепот имел весьма неприятные последствия. У нас появились первые дезертиры. Пришлось приказом предупредить, что дезертирство будет караться так же, как в армии, расстрелом.
Жители окрестных сел и тут не отказывали нам в поддержке. Так, например, крестьяне села Елино отдали нам все, что имели, — скот, и запасы картофеля, и лишнюю одежду. Героическое село! Самое единодушное из всех, какие мне пришлось наблюдать. Из Елина немцы не получили ни одного килограмма зерна. Из Елина в полицию не пошло ни одного человека. Когда немцы сожгли Елино, женщины, дети, старики — все ушли с нами. Часть из них, те, кто физически не мог воевать, впоследствии устроилась в других селах. А боеспособные мужчины и женщины партизанили до прихода Красной Армии.
В Елинском лесу наш отряд вырос за месяц до девятисот человек, главным образом за счет жителей Елино.
Крестьяне окружавших нас сел тоже поддерживали нас, как могли. Но немцы их так обобрали, что жители питались исключительно картошкой. Картошка пока была. Картошкой они с нами не прочь бы и поделиться. Но передать ее в отряд стало делом чрезвычайно трудным. Елино близко примыкало к лесу. Немцы совершали на него налеты, но в нем не было немецкого гарнизона. А в Турье, Глубоком Роге, Гуте Студенецкой и других селах, расположенных в радиусе двадцати-шестидесяти километров, они сосредоточили в общей сложности до трех дивизий.
В Ивановке стоял батальон мадьяр, в Софиевке — сильный наряд полиции. Причем полиция эта была завербована в дальних районах. Это было сделано с той целью, чтобы затруднить населению всякую связь с полицейскими ...
--------------------------------

Федоров Алексей Федорович
Подпольный обком действует
-------------------------------------------
... Группа наших комсомольцев-разведчиков — Мотя Зозуля, Клава Маркова и Андрей Важецев — отправилась по селам, чтобы собрать нужные командованию сведения, а попутно разбросать и передать нашим людям для распространения листовки; сотен пять листовок, направленных против немцев, засунули за пазуху разведчики.
В Орловке — большом селе — они шли посредине улицы — обыкновенные крестьянские девушки, молодой парнишка с ними. Навстречу им попадались старухи, старики и такие же, как они сами, девушки и парни. Разведчики здоровались, спрашивали, как пройти к мельнице, и совали, между прочим, в руки прохожих маленькие квадратные листки бумаги.
На вопрос о том, далеко ли немцы, разведчикам отвечали, что все, мол, в порядке, давно их тут, извергов, не было.
В этот момент со скоростью пожарной команды в село ворвалась на нескольких грузовиках группа немецких солдат. Нашей тройке нельзя было бежать: они бы обратили на себя всеобщее внимание, и уж тогда, наверное, немцы бы погнались за ними. Медленно продолжали разведчики идти по дороге, надеясь, что немцы сочтут их за здешних.
Солдат прибыло в село человек пятнадцать. Вели они себя странно: соскочили с машин и разбежались в разные стороны. Они хватали всех, кто попадал под руку, — стариков, старух, подростков, — гнали к машинам и, поощряя ударами прикладов, заставляли лезть в кузовы. Не обыскивали, ни о чем не спрашивали, ничего не объясняли, набили машины и полным ходом двинулись в сторону районного центра — местечка Холмы.
Наши разведчики попали на последний грузовик. Людей в кузов набили человек двадцать пять. Стояли, держась друг за друга, все перепуганные, с бегающими глазами, бледные. Сперва только переглядывались, но минут через пять стали перешептываться: «Что бы это могло значить? Куда нас везут? Почему брали первых встречных?»
Людей в машинах качало, толкало, они падали, садились на дно кузова, уплотнялись. Девушки повизгивали, старухи покряхтывали; уже стали осваиваться со своим новым положением.
— Надька, чего с размаху плюхаешься? — кричала какая-то женщина. — Знаешь ведь, черт, что у меня коленка ушибленная!
— Ничего, тетки, привыкайте, — раздался из гущи тел чей-то надтреснутый старческий голос. — Скажите спасибо, гроши за провоз не берут. Раньше до Холмов ехали — считай тридцатка из кармана долой, а немцы-благодетели за свой счет в петлю везут...
— Ну, пошел брехать наш артист, — откликнулся женский голос. — Помолчал бы ты, Мефодьевич, без тебя тошно.
Но старичок за словом в карман не лез. Он ответил какой-то шуткой. Несколько человек с готовностью рассмеялось. Вероятно, был этот Мефодьевич из комиков-старичков, которые ни в какой обстановке не теряются.
Наши разведчики не прислушивались, им было не до разговоров. Они стояли все трое у борта, шепотом обсуждали, как быть. За пазухой у каждого осталось по сотне с лишним листовок. Не надо и обыскивать. Достаточно потрясти за ворот — и посыпятся.
Машины шли со скоростью никак не меньше, чем сорок километров в час. По населенным пунктам мчались, оглушающе сигналя, ну, совсем, как пожарные. Солдат в кузове не было. Однако на подножках стояли автоматчики. Они хоть и смотрели большей частью вперед и переговаривались с теми, кто ехал в кабине, спрыгнуть на ходу незаметно, конечно бы, не дали.
Мотя Зозуля, наиболее опытная разведчица из нашей тройки, оглядев окружающих и подмигнув своим, осторожно вытащила из-за пазухи пачку листовок. Она опустила руку с листовками за борт и с силой бросила их на землю. Неожиданно ветер подхватил бумажные квадратики, закрутил, и они взвились за машиной, поднялись облаком.
Мотя покраснела и съежилась, будто ожидая удара. Все в машине молчали. Листовок уже не было видно, а в машине продолжали стоять напряженные, притихшие, смотрели испытующе друг на друга.
И опять раздался надтреснутый голосок:
— Фрицы-то не только, значит, народ хватают. Заодно и агитацию разводят. Вроде, как комбинат на колесах!
Шумел мотор, скрипела, покачиваясь на рытвинах, машина, но ребятам нашим показалось, что они услышали общий вздох облегчения.
Кто знает, поверили арестованные, что листовки действительно разбрасывают сами немцы или просто обрадовались хорошему объяснению. Во всяком случае, старичок разрядил обстановку. Снова начались разговоры.
Мефодьевич выбрался из гущи тел и устроился рядом с разведчиками. Он оказался маленьким, сухоньким. Седая растрепанная бороденка трепыхалась на ветру, нос от холода покраснел. Но шапка сидела у него набекрень, один ус воинственно задрался кверху, в глазах горел лукавый огонек. Снова он пустился в громкие рассуждения. Говорил, видно, не задумываясь, лишь бы не молчать.
— А что, паны, — воскликнул он, закручивая ус, — едем мы теперь в одной машине с иностранцами! Думал ли, мечтал ли я когда о таком новом порядочке...
Пока ему кто-то отвечал, он прижался плечом к Моте и быстро стал шептать:
— Ты, дивчина, зря по степу не кидай. Предназначено для народа, верно понял?.. Значит, среди народа и сей... Вот будемо ехать селом, тогда и бросайте...
Когда поровнялись с каким-то селом, Мефодьевич стал с азартом толкать под бока наших ребят:
— Кидайте, чего же вы! Да не бойтесь, я отвечаю!
Что говорить, был в нем талант озорника, и других он умел зажечь. Ребята выбросили в селе часть листовок. В машине теперь все уже, конечно, понимали, что кидают не фрицы, но, как будто сговорившись, делали вид, что ничего не замечают.
За машиной бежали мальчишки, ловили в воздухе листовки. Арестованные хохотали. Все — и старые и малые — увлеклись этой игрой. Когда немцы подозрительно зашевелились на подножках, женщина с длинным и скорбным лицом крикнула:
— Ховайтесь!
Над бортом появилась голова солдата. Он ничего не понял. С недоумением смотрели глаза немца на этих странных русских: «Чего они смеются?» Зло сплюнув и выругавшись, он отвернулся. Но уже нельзя было, конечно, бросать листовки. Немцы повысили внимание.
Мефодьевич разошелся. Он был в ударе. У разведчиков осталось еще сотни три листовок. Старик стал упрашивать:
— Отдайте мне... Да вы не бойтесь, я выкручусь, давайте, да ну, скорее. У нас в селе почитают. Не пропадать же...
Он сунул оставшиеся листовки за ворот рубахи, запахнул свой кожушок и самодовольно улыбнулся, да так лукаво прищурился, что всем стало ясно: сейчас он что-нибудь отчебучит, отколет номер.
И верно, Мефодьевич полез чуть ли не по головам к кабине.
— Расступись! — кричал он. — Да пропустите же, люди добрые, пропадаю!
Еще не понимая, что он собирается делать, ему давали дорогу. Он пробрался вперед и бешено заколотил по крыше кабины. Все притихли. Машина резко затормозила.
По обе стороны дороги лежало поле. За кюветом торчало несколько обтрепанных, заснеженных кустов. Солдаты соскочили с подножек. Вылезли и те, что были в кабине. Заорали гортанными голосами. Смысл их вопросов был понятен:
— В чем дело, кто стучал?
Мефодьевич кивнул головой в сторону кустов, согнулся пополам, схватился за живот и при этом скривил такую жалкую, страдальческую гримасу, что даже немцы не удержались, прыснули со смеху.
— Почекайте трохи, подождите, битте, битте, я зараз, сейчас, — пробормотал он и торопливо слез на землю.
Немцы продолжали смеяться. Они и в самом деле подождали, пока Мефодьевич спрятал за кустами листовки, посидел там еще с минуту и вернулся с лицом счастливым и глупо самодовольным.
Один из немцев даже потрепал его по плечу:
— Гут, гут, корош колхоз, правильни!
В Холмах всех выгрузили на площади. Оказалось, что туда, по приказу гебитскомиссара, свезли первых попавшихся крестьян из десятков сел. Свезли лишь для того, чтобы они выслушали речь этого самого комиссара. Как только разведчики наши узнали, что они свободны, сейчас же постарались ускользнуть от своих спутников. Лучше подальше от свидетелей. Одно дело в машине, другое в райцентре.
Они и совсем бы ушли. Но оказалось, что площадь оцеплена. До конца митинга никого не выпускали. Наши стали в сторонке, выбрали место, с которого быстрее всего можно было убраться. Минут через десять после их прибытия на деревянную трибуну влезло несколько немцев. Один из них начал речь.
Он ругался, плевался, угрожал минут десять. И хоть ораторствовал он по-немецки, люди стояли притихшие, подавленные, понимая, что гебитскомиссар хорошего не скажет. Потом говорил переводчик, тоже немец.
— Вас имели позвать сюда в целях вашей трансляции родственникам и знакомым, что мы, немцы, шуток абсолютно не любим...
Кто-то в толпе неестественно громко чихнул.
— Мы шуток не любим, — повторил переводчик. — Наши агенты, наезжая на села, не имеют среди крестьян радушной встречи. Что это есть? Это есть признак агитации лесных бандитов, которые не советуют давать немцам продовольственных продуктов, свиней и хлеба. Это считается нами, как саботаж. Это считается нами, как проявление подчинения уничтоженной большевистской власти. За указанное проявление мы больше миловать не пожелаем и поторопимся безжалостно уничтожать гнезда. Расстреливать. Казнить...
Совершенно в тон ему, как бы продолжая речь переводчика, кто-то в толпе сказал:
— Резать и засаливать...
— Что там произнесено? — строго спросил переводчик.
Все молчали.
— Я имею решительную просьбу повторить. Я недостаточно слышал. Кто произнес слова?
Поднялась рука, и наши ребята увидели Мефодьевича. Старик, видно, вошел в роль, не мог остановиться, успех в машине его вдохновил.
— Это я произнес слова, господин переводчик.
— Какой смысл вы хотели изложить?
— Я хотел поддержать ваше начинание. Вы сказали «расстреливать и казнить». А я считаю, что этого мало, как имеются люди, которые подчиняются неправильно, трохи путают, гнут в противоположную и так и далее. Вредят крестьянству и новой власти, которая... В общем я поддерживаю от всей души ваше мероприятие...
Вряд ли переводчик разобрал все, что говорил Мефодьевич. Но решил, видно, что старик этот — голос народа и этот голос его поддерживает.
Переводчик продолжал свою речь, а Мефодьевич время от времени выкрикивал:
— Правильно! Хап буде так! Дуже гут, дуже битте!
При этом он сохранял поразительно спокойное выражение лица.
Переводчик, окончив речь, пошептался с гебитскомиссаром, с бургомистром Холмов, с каким-то полицейским. Потом поманил к себе пальцем Мефодьевича. Старичок поднялся на трибуну. Он стоял перед гебитскомиссаром, как царский солдат: выкатил грудь колесом, ел глазами начальство. Переводчик пошептал ему что-то на ухо. Мефодьевич выразил на своем лице понимание и готовность. Потом повернулся к народу, начал говорить.
Сперва и крестьяне сочли, верно, что старик этот немецкий холуй, слушали его хмуро.
— Граждане! — воскликнул Мефодьевич, как заправский оратор, но тут же повернулся к переводчику и сказал: — Извините, выскочило по старой привычке. Паны! — воскликнул он снова. — Уважаемое крестьянство! Нам что сказано? Нам сказано, что Германия хочет народу добра, чтобы швидко окончить войну и разбить остатки Червоной Армии. Правильно сказал пан нимецький комиссар, что для цього потрибно усим взяться сообща за наше крестьянское дело и наплевать на политику. А что мы бачим? Мы бачим, что народ помогает лесным бандитам, разным там нашим братьям и сестрам и деточкам. Разве это новый порядок? Я предлагаю поддержать инициативу пана комиссара и с сегодняшнего дня, коли придет из лесу чи твой чоловик, чи мий сын, чи брат, хватать его за шкирку и тащить в полицию. А буде сопротивляться, — уничтожать его на месте, як бандита, который мешает нашим благодетелям нимцям.
Говорил все это Мефодьевич удивительно серьезно, то и дело оглядываясь на немцев. Он, конечно, подметил, что переводчик знает русский язык плохо. Народ тоже раскусил трюк Мефодьевича. Лица оживились. Кое-кто улыбался. А некоторые, наиболее благоразумные, делали ему знаки: морщили брови, кивали головами в сторону, мол, потрепался и хватит. Мефодьевич не внял рассудку.
— Я считаю, — продолжал он, — что мы хоть и стали теперь панами, все-таки недопонимаем, что нимцы нам принесли освобождение. Пора нам прекратить ненавидеть, а вместо этого дать победоносному германцу все, что вин пожелает. Коли ко мне пришли нимцы забирать корову, кабанчика, гусей та курей, вы думаете я дрался? Ни, я усе отдал с радостью. А вчора пришли, просят теплу одежду, чтобы не мерзнул нимецький солдат пид Москвой. Так я с пониманием и радостью отдал штаны, а надо будет нимцам, и пидсподники отдам. Бо я горжусь, что нимець буде бить Червону Армию и партизан с моей куркой в животе и в моих штанах.
В толпе уже многие улыбались, а кое-кто еле сдерживал смех. Гебитскомиосар с недоумением поглядывал то на оратора, то на переводчика. Мефодьевич обернулся к немцам и сказал:
— Я прошу вас, пан переводчик, сказать начальству, что украинцы не пожалеют для победы нимецькой армии ни штанив, ни курей, ни жинок, ни дитей...
Он подождал, пока переводчик выполнил его просьбу. Комиссар, видимо, успокоился, улыбнулся и похлопал в ладоши. Мефодьевич тоже улыбнулся и продолжал, возвысив голос:
— Как честна стара людина, я должен сказать в порядке самокритики, что сам еще не полностью проявил любовь к нимцям. Коли б я був помоложе, ну як той хлопец, чи як та дивчина, — он показал на кого-то в толпе, — то пошел бы в лис и стал бы уничтожать эту сволочь, что рушит наше счастливе життя!..
Теперь в толпе уже никто не улыбался. Слушали внимательно и очень серьезно. Переводчик испытующе взглянул на оратора. Но опять успокоился. Мефодьевич оказал:
— Записался бы добровольно в полицию, получил бы винтовку, пулемет и доказал бы тем бильшовикам, что попрятались в лисе, что не одни воны могут пользоваться оружием. Будь бы я помоложе, так не сидел бы с бабой в хате, да не глушил бы горилку, як то роблят некоторые полицаи. Я б показал нимцям, что мы, украинцы, умеем ценить свободу, что есть еще у нас смелые люди!
Бургомистр, украинец из какой-то западной области, хотя и не очень хорошо понимал смешанный русско-украинский язык старика, сообразил, что в речи его таится подвох. Он наклонился к переводчику и стал ему что-то шептать. Но переводчик в ответ презрительно улыбнулся. Он был убежден, что и сам прекрасно владеет языком. А Мефодьевич все больше входил в роль и забыл осторожность. Зря он затронул полицию. Тут присутствовало несколько этих предателей с повязками на рукавах. Они ведь и в самом деле не столько боролись с партизанами, сколько пьянствовали и грабили население. Один из них, что стоял неподалеку от трибуны, крикнул:
— Эй, старик, ты что это агитировать вздумал?! Ты эту самокритику забудь!
Но Мефодьевич не растерялся. Обернувшись к переводчику, он с возмущением сказал:
— Пан офицер, чи я не правильно говорю? Треба усилить борьбу за нашу перемогу, верно?
— Очень прекрасно, — ответил переводчик, — гут, но заворачивайтесь, — и он подал Мефодьевичу знак, чтобы тот сошел с трибуны, но старик сделал вид, что не понял.
Он крикнул полицаю:
— Что, съел? Правильно я говорю, что зря вам, сволочам, дали оружие. На партизан-то вы боитесь идти... Ну, чего кулаком грозишься? Что, неправда скажешь? Почему те штаны, что у меня забрали, не отправлены пид Москву на поля сражения, а попали на задницу начальника полиции? Ах, не знаешь?.. Для чего у старухи Филиппенко пуховый платок забрали? Для нимецькой армии, что ли? Нет, брешешь, меня не проведешь!
Переводчик, раздражаясь, сказал:
— Прекратите. Жалобы в сторону действий полиции надо относить комендатуре от часу дня до двух по вторникам.
— А вы ему скажите, пан переводчик, чего вин причепился. Я дело говорил, а вин лезет... Я вам прямо скажу при всем народе: в полиции одни воры и сволочи. Коли бы воны были честны люди, то не боялись бы самокритики и не затыкали бы рот.
Несколько полицейских собрались в кучу и стали подниматься по лестнице трибуны, чтобы схватить старика. Но комиссар сделал им знак отойти.
— Извиняйте, я разволновался, — заискивающе протараторил Мефодьевич. — Разрешите продолжать?
— Найн, найн, идите.
С торжествующей, самодовольной улыбкой Мефодьевич прошел мимо полицейских. Толпа расступалась перед ним и тут же смыкалась. Маленький, сухонький, он сразу же потерялся среди людей.
— Митинг имеет быть конченным! — крикнул переводчик.
Народ стал торопливо расходиться. Наши ребята тоже, конечно, не теряли времени. Они уже отошли метров на двести, когда на площади сзади них раздался выстрел. Они обернулись и увидели несколько полицаев, бегущих за маленькой человеческой фигуркой. Было ясно, они гнались за Мефодьевичем. Старик удирал от них зигзагами, как лисица.
Полицаи что-то орали и стреляли ему вслед.
Старик подбежал к высокому плетню, попытался через него перелезть, но упал, подсеченный пулей. Ему удалось разогнуться.
— Каты, нимицьки прихвостни, подлюги прокляты!!! — успел еще крикнуть он.
Полицейские уже были возле него. Раздалось еще несколько выстрелов. Старик больше не кричал.
На обратном пути наши ребята взяли под кустом спрятанные Мефодьевичем листовки.
Ни одна из них не пропала даром ...

... В селе Ченчики, расположенном невдалеке от Холмов, жила беспартийная старушка — Мария Васильевна Маланшенкова, родная тетка Николая Еременко. Текстильщица из г. Подольска, она переехала сюда из-под Москвы уже после того, как ушла на пенсию. Еще до революции Мария Васильевна принимала участие в революционном и забастовочном движении. С первого же дня немецкой оккупации она связалась с партизанами и подпольщиками. Ее хатка стала конспиративной, явочной квартирой. Там довольно часто прятались наши разведчики. Старуха переправляла людей в отряд, пекла хлеб для партизан. Словом — свой человек.
Вот что рассказала Мария Васильевна о последних часах героев-комсомольцев:
— С того самого проклятущего утра первого марта, когда узнала я, что Колюшку с товарищами опять забрали в гестапо, ушла из дому и стала ночевать по людям в Холмах. Хожу я по Холмам, узнаю, что девок тех двух: Кострому Шурку и Маньку Внукову — тоже в гестапо взяли, но им будто позволены передачи и даже обещали, что выпустят.
Говорила я, говорила и Колюшке, и Шуре Омельяненко, когда они раньше до меня в Ченчики приходили, что недостаточно они понимают конспирацию. «Беречься, говорила им, надо и Костромы, и Маньки Внуковой. И не по тому одному, что они пришлые, а главное, что несерьезные это девушки, вертихвостки. Им бы только в карты поиграть, с парнями пофасонничать». А Коля мне отвечал, что чем больше молодежи, тем, значит, и лучше. Хорошо бы его правда вышла, да вот получилось по плохой моей правде.
Тюрьмы в Холмах настоящей нет. Когда мучили деточек, крики их из хаты, что заняло гестапо, далеко были слышны. Один полицай, тоже из молодых, не выдержал, убежал. Только от вида тех пыток заболел и два дня дрожал. Через него, верно, и люди узнали, как палачи из гестапо загоняли нашим деточкам иголки под ногти, били шомполами. А на шомполах натянуты резинки, чтобы тело сильнее рвать. Федю Резниченко, народ говорил, по груди молотком деревянным били. Но все равно ничего ни один не сказал. А как я знаю? Да вот ведь сижу перед вами — жива, здорова. И другие есть, с которыми была связь. Они тоже не арестованы. Только тех и взяли, кто был известен девкам этим. Значит, все через них.
Четвертого марта вывели наших деточек на мороз и вьюгу. Был сперва приказ вешать. Но виселицы не успели, что ли, построить, повели за реку. Ведут здоровые, краснорожие фрицы, а комсомольцы наши такие кажутся маленькие, худенькие. Все, как один, босые. Только Фене Внуковой оставили изверги туфельки и платочек, но лицо тоже раскровавлено. Шура Омельяненко без глаза — выбили. Он и сам еле ноги волочит, а держит все-таки под локоток Феничку и шепчет ей что-то.
Народ по сторонам улицы стоит, как окаменел. Немцы расталкивают. А народ не расходится. Мария Федоровна, мать Шуры Омельяненко, прорвала немецкую цепь, грохнулась на землю, схватилась за ножки сына своего. «И меня, — кричит, — и меня возьмите! Убивайте, не надо мне жизни!» Шура нагнулся к ней, чтобы поднять с земли. Тут немцы подскочили, отбросили Марию Федоровну. Шура крикнул ей: «Мама, не всех убьют, будет наша правда! Будет советская власть!»
Колюшку, племянника, я и не узнала сразу. Седой. Ну, просто, как старик, белый. Он меня увидел и отвернулся. Я тут конспирацию не выдержала, как крикну: «Прощай, Колюшка!» А потом, слышу, в народе многие кричат, прощаются. И многие плачут. Федя Резниченко, и Шура Омельяненко, и Леня Ткаченко, хоть он и самый маленький, народу отвечают, лозунги кричат и кулаками Трясут, зовут, значит, сопротивляться немцам. Один Коля молчит, даром, что он у них главный.
У поворота улица круто берет вверх. Вот, когда поднялись на гребень, — туда немцы нас уже и не подпустили, — с самого крутого места Коля повернулся к народу и громко, как нарочно голос берег, крикнул: «Умираем, но не сдаемся! Да здравствует наша Родина!» Немцы накинулись, сшибли его. И еще до речки не дошли, терпение у них кончилось, начали стрелять прямо в селе, на дороге. И не целились...
На следующий день родным позволили взять для похорон тела. Так у каждого ран по двадцать-тридцать... Всех родные взяли хоронить, только один маленький Леня Ткаченко в реке остался. Не было у него ни отца, ни матери, ни сестер. Я на вторую ночь подговорила добрых людей взять его из реки, там место мелкое. Приходим, а его уж и нет. Потом узнала, другие сочувствующие нашлись раньше меня. Отдали последний долг...
Иду как-то, встречаю Кострому Шурку. Значит, отпустили ее. Значит, правда была моя, что она и подружка ее, Манька Внукова, наших людей выдали. Парень какой-то с ней, может, полицай. Отозвала я ее в сторонку. Она не опасается, видит, старушка, подходит ко мне. «Что, — спрашиваю ее тихонько, — девушка, верно люди говорят, что ты верующая и церковь посещаешь?» Отвечает: «Верно, бабушка!» — и бесстыжими глазами на меня смотрит. — «А верно, люди говорят, что ты, девушка, род свой берешь от Иуды?» Она и не знает, что отвечать. Только глазами моргает. А я повернулась да пошла...
Дня три, наверное, только и прошло после казни наших комсомольцев, как вдруг снова в народе стало известно, что листовки советские по всем углам расклеены. И опять, как раньше, свежие сводки московского радио и, кроме того, последние слова Колюшки: «Умираем, но не сдаемся!» Вот когда поверил народ в бессмертие нашего дела. Вы хоть люди и свои, но и вам не скажу, кто эти листовки печатал. Врать не стану — сама не знаю...
-----------------------------------

Федоров Алексей Федорович
Подпольный обком действует
-------------------------------------------
... Впервые я получил в подполье письмо. Парнишка говорит:
— Просили передать лично вам, в собственные руки.
Аккуратно сложенный треугольник. Я его распечатал, взглянул на подпись — Яков Зуссерман.
— Где же он сам?
— Ушел к Попудренко. У нас уже человек пять ушло.
Вот что писал мне Яков:
«Алексей Федорович! Вы, может быть, подумаете, что я обидчивый и чересчур капризный и нервный. Я действительно стал безобразно нервный. Я был в Нежине, но, как Вы сказали, напрасно туда пошел. Там евреев согнали в гетто, за колючую проволоку. Насчет своей жены и сыночка я через людей выяснил, что они, может быть, уже убиты. Я ходил около проволоки два раза по ночам, меня чуть было не поймали, в меня стреляли. Что делать дальше? Я пять дней прятался у знакомых и не мог больше выдержать. Я видел через окно немцев, как они ведут себя нахально, как они хозяйничают. Били на улице старика прикладами и грабили магазин. Тогда я вспомнил, что Вы меня звали в партизаны, но еще надеялся узнать о семье.
Я встретил своего знакомого слепого Яшу Батюка. Он узнал мой голос и повел к себе. Это, Алексей Федорович, произвело на меня такое впечатление, что я был пристыжен и очень потрясен. У меня есть много физических сил, я здоровый, а Яша Батюк с детства слепой. И он и его сестра Женя и их папа сочиняют прокламации, разносят по городу. К Яше по ночам собираются комсомольцы. Вы, наверное, знаете: он остался работать подпольщиком. Он такой энергичный; не боится смерти, все считаются с его авторитетом. Я очень хотел остаться в Нежине помогать, но Яша приказал уйти из-за моей национальности. Яша объяснил мне, что я больше годен в партизаны. В городе меня узнают и скоро арестуют. Когда он выяснил, что я шел вместе с Вами и знаю, где Вы будете, Яша обрадовался, что есть возможность связаться с секретарем обкома партии. Он даже размечтался, что сам пойдет вместе со мной до Вас, но его папаша и товарищи отговорили. Тогда Яша составил письмо, и мне было приказано отправляться. Мне дали оружие, и со мной пошел еще один мальчик, которому я оставляю для Вас это письмо.
То, что писал до Вас Батюк, я здесь, в отряде, не показывал, но, может быть, Вы сюда тоже попадете. Так имейте в виду, я пошел дальше, как Вы мне советовали, в областной отряд. Здесь, по-моему, люди руководят неправильно, очень слабохарактерно. Я уже видел такие ужасы от немцев, что я не могу смотреть, как целый отряд только прячется в лесу или делает один-два маленьких наскока в неделю. Слепой Яша Батюк со своими комсомольцами больше работает и смелее, чем здешнее руководство.
Это, может быть, не мое дело, я пошел себе дальше, как связной. Я бы написал Вам подробнее, но оставляю это письмо только на всякий случай — если не увижусь с Вами у Попудренко. Тогда я Вам еще подробнее все расскажу.
До свиданья, товарищ Федоров, если меня не убьют в дороге».
Я спросил парнишку, передавшего письмо Зуссермана:
— Давно ушел Яков? Что у него здесь произошло с командованием, поругались?
Нет, оказывается, Зуссерман вел себя сдержанно, ни с кем не ругался, объяснил, что у него есть поручение в областной отряд. Ушел примерно неделю назад ...

... Мне доложили, что один ярый сторонник вольницы проповедует такие идеи:
— Я, — говорит, — может быть, нарочно при отходе Червоной Армии остался здесь, в лисе. Я, — говорит, — обожаю партизанщину, чтобы, значит, свобода — и никаких гвоздей! Что значит ты командир? Командир тот, за кем поднимется в бой народ! Партизана нельзя притеснять. Партизан, як зверь лесной, як волк. В стаю собирается, когда врагов надо бить, а после драки опять соби хозяин!
Вызвали этого «волка» в штаб.
— Так это ты серьезно говоришь, что остался в лесу по собственной, так сказать, инициативе?
— Я, — отвечает, — черниговец. Я дальше Черниговшины уходить не захотел. Решил мстить и биться только на своей родной земле.
— То есть как это не захотел? Выходит, что ты из армии дезертировал, так, что ли?
— Я по своему характеру в партизанах больше пользы принесу. Армейская дисциплина подавляет меня, як личность.
— Нет, ты отвечай на вопрос. Из Красной Армии дезертировал?
Защитник «свободы личности» слегка приуныл. Подумал немного, огляделся по сторонам, видит, — поддержки в штабе ни у кого не получит.
— Я, — отвечает, — не дезертировал, а только переменил род войск.
— Приказ об этом получил?
— Мне совесть приказала.
— А в каком звании эта самая твоя совесть, если она даже приказы Главного Командования отменяет? Сдать оружие и на гауптвахту!
К счастью этого любителя «волчьей свободы», надо сказать, что со временем он совершенно изменился и хорошо воевал ...

... В то время, о котором я сейчас рассказываю, самолеты еще не прилетали. Мы жили полностью за счет немцев. Захватив продовольственный обоз, мы считали, что выиграли бой. И это верно — противнику нанесен урон, а мы получили оружие, одежду, муку и другие необходимые нам предметы. Значит, мы стали сильней.
Основная масса бойцов понимала, что это не грабеж, а война. Но попадались и такие, которых больше, чем бой, увлекал процесс изъятия ценностей. А такое увлечение особенно опасно, когда операция проводится в населенном пункте. Отобрать продовольствие, одежду в доме полицая или старосты — значит, взять трофеи. Отнять хотя бы кринку молока у честного крестьянина — это гнусный разбой. Он должен караться беспощадно и публично. И для того, чтобы другим неповадно было, и для того, чтобы население видело, что партизаны — люди честные.
Неприятно об этом вспоминать, но были случаи, когда кое-кто из наших бойцов уводил с крестьянского двора кабанчика или телка. Впервые мы встретились с таким явлением в феврале 1942 года. Но совсем плохо, когда у этих воришек нашлись адвокаты. «Что, мол, особенного, — говорили такие защитники, — ребята голодают. Если не они, так все равно немцы отберут».
В этом «все равно» главная опасность и состояла. Проповедывал такую беспринципную линию один из друзей Бессараба — Ян Полянский. Он командовал взводом. И как-то раз боец его взвода стащил у старухи поросенка. Он не сам его съел, поделился с товарищами. Я потребовал назвать виновного. Товарищи из ложной солидарности решили покрыть преступление. Вызвал я самого командира.
— Снимайте меня с должности, наказывайте, как хотите, — не скажу!
Сняли его с должности, сделали рядовым бойцом. Но в глазах взвода он «пострадал за правду».
И только недели через две, когда самого Полянского поймали на мародерстве, тогда и бойцы поняли, что вел он их по страшному пути.
Надо было его, конечно, расстрелять. И я уже подготовил приказ — судить перед строем.
Но Полянский застрелился сам.
Пришлось нам все-таки через некоторое время двух человек из его бывшего взвода расстрелять перед строем.
Попустительство к преступлениям и беспринципность всегда ведут к перерождению ...

... Однажды мне доложили, что на заставу пришли четыре мальчика. Мальчики эти были в белых маскировочных халатах, за голенищами у них ножи и ложки, как у заправских бойцов. Я попросил привести их в штаб. Действительно, поверх курточек они накрутили на себя простыни и пеленки. Старший — лет четырнадцати — приложил руку к шапке и отрапортовал:
— Явились на ваше усмотрение, как полностью осиротевшие...
Самый маленький, худенький хотя и стоял, подражая старшим, навытяжку, трясся не то от холода, не то от жгучего желания расплакаться. Длинная зеленая капля висела у него под носом. Заметив мой взгляд, «командир» группы подскочил к малышу, деловито вытер ему нос углом пеленки и опять, вытянувшись, продолжал рапорт:
— Как полностью осиротевшие дети из села Ивановка, Корюковского района: Хлопянюк Григорий Герасимович 1926 року нарождения, мий брат Хлопянюк Николай Герасимович 1930 року, а це буде его друг Мятенко Олександр, того же року, и Мятенко Михаил, дошкольник шести рокив...
Я остановил «командира», затащил всех четырех в землянку, усадил, велел принести горячего чая.
В землянку набился народ. Все наперебой задавали мальчикам вопросы. Они торопливо ели, вертели головами, а на вопросы не отвечали, поглядывая на старшего. Он растерялся. Рапортовать было уже невозможно, а к рассказу не подготовился. Расплакался «командир» раньше своих «солдат». Правда, выбежал в лес и только там, прижавшись к сосне, дал волю слезам.
История ребят была ужасна. Жену коммуниста — сержанта Красной Армии — Прасковью Ефимовну Хлопянюк убили в ее же хате начальник корюковской полиции Мороз и полицай Зубов. Они забрали в доме все ценное. Ребят не тронули, может быть, только потому, что лень было за ними гнаться. Мальчики вернулись домой только к утру.
Они сами выкопали в своем огороде неглубокую могилу, сами без помощи взрослых, не приглашая никого на похороны, засыпали тело матери мерзлой землей и снегом. Родственников у них поблизости не было. Братья стали жить вдвоем. Небольшой запас картошки и муки уже приходил к концу. Как жить дальше? Куда идти?
Как-то ночью в село ворвалась группа наших партизан. Мальчики наблюдали бой. Они увидели смерть одного из убийц своей матери — полицая Зубова. Они увидели, как партизаны подожгли хату старосты. А потом они вместе со взрослыми колхозниками побежали к складу зерна, который вскрыли партизаны. Мальчики бегали раз десять домой, таская ведрами пшеницу; так и уснули на пшенице, рассыпанной по полу хаты.
Утром же они узнали, что партизаны из села ушли. И в тот же день их соседку Наталью Ивановну Мятенко увели в полицию. Она оттуда не вернулась. Осталось еще двое сирот: Шура и Миша. А тут еще пришли вести из соседнего села — Софиевки. Там полиция убивала не только взрослых, но и детей.
Тогда Гриша собрал младших своих товарищей по беде, произнес перед ними короткую речь:
— Давайте идти в партизаны. Иначе нас перестреляют.
Весьма хозяйственно подготовили ребята свой выход. Положили в торбочку по две пары белья, соли, насыпали пшеницы, взяли сковородку, ножи, иголки, нитки, коробку спичек. Два средних мальчика разведали, где нет постов полиции. Ночью все четверо, накинув на себя простыни, поползли огородами в поле, а потом пошли в лес.
Бродили они по лесу трое суток. Разжигали костры, спали возле них. И, если им верить, до того часа, пока не попали ко мне в землянку, ни разу не плакали.
Но и у меня плакали они недолго. Очень были довольны, когда специально для них завели патефон... Первым уснул малыш. А Шура Мятенко перед сном очень серьезно заявил:
— Ничего, ребята, тут если и погибнем, то за свое Отечество!
Двое из ребят — Гриша и Коля Хлопянюк — остались у нас в разведке. А братьев Мятенко мы вынуждены были в тяжелые дни оставить в одном из сел на воспитание у добрых людей ...

... Недели через три после боя в Погорельцах к нам приползла обмороженная женщина. Это была колхозница лет сорока, хозяйка подпольной явочной квартиры в Погорельцах, Дарья Панченко. Кто-то из жителей ее предал. И она бежала в лес. Бежала поспешно, ночью. Оделась кое-как, даже теплым платком не успела повязаться. Не удалось ей взять с собой ни куска хлеба. Шла она по глубокому снегу. Коробка спичек, которую она положила в валенок, размокла. Дарья не могла разжечь костер.
Раньше она была связана с Перелюбским отрядом Балабая. Не знала, где располагался областной. Но ей было известно, что в роднике, у корней вывернутого бурей дерева, в воде, под камешком, должен лежать пузырек с запиской — на случай, если отряд перейдет в другое место.
И отряд, действительно, перешел: объединился с нами, и теперь до него было больше пятидесяти километров. Ударил мороз — градусов в двадцать пять. Родник замерз. Дарья видела под прозрачным льдом раздавленный пузырек и краешек записки. Как-то случилось, что пузырек из-под камня вынесло и разбило. В партизанских землянках было пусто и холодно. Есть нечего. Куда идти — неизвестно. Дарья хотела уже двинуться в Орликовку, где были у нее знакомые, прошла километров пять, но вернулась: нельзя было оставить под прозрачным покровом льда записку с указанием направления в областной отряд.
Дарья решила достать ее во что бы то ни стало. Сперва она била по льду ногой. Мягкий валенок даже не оставлял царапин на гладкой поверхности. Дарья попыталась найти под снегом камень. Руки у нее замерзли, голова кружилась от голода. Вечером она увидела, что над Орликовкой занялось зарево. Значит, и там немцы.
Еще одну ночь она, голодная, провела в землянке. На утро, выйдя из землянки, она заметила волчьи следы. Все они вели к одной точке и расходились от нее в стороны. Дарья задумалась: что бы это могло быть?
Подняв голову, она увидела на высоком суку ободранную тушу барана. Это партизаны забыли, а может, и сознательно оставили для таких, как она.
Волки не могли достать. Но и Дарья, подобно волкам, долго прыгала вокруг дерева, не зная, как добраться до мяса. Голод был так силен, что она решилась снять валенки и полезть на дерево. Тушу она достала. Она грызла твердое сырое мясо без соли. Немного насытившись, но совершенно окоченев, Дарья начала поиски. Углублялась в лес на несколько километров, а ночью возвращалась по своему следу к заброшенным землянкам. Баранью тушу — единственное, что могло спасти ее от голодной смерти, — Дарья каждый раз с мучительными усилиями поднимала на развилку сосны.
Неоднократно она пыталась разбить лед родничка сучьями деревьев. Он не поддавался. Тогда она засыпала его снегом.
Удлиняя с каждым днем свою тропу, Дарья все дальше проникала в лес. И, наконец, уже не стала возвращаться — ползла и ползла вперед. Волки преследовали ее, ждали, пока умрет. На заставу Дарья набрела только на тринадцатый день после выхода из Погорельцев.
Наш фельдшер Анатолий Емельянов, во избежание гангрены, вынужден был ампутировать у нее пальцы ног и семь пальцев на руках.
Дарья выжила. Прошла с нами весь партизанский путь. Была прекрасной разведчицей. Сейчас она председатель сельпо в Погорельцах...

В предыдущей части темы (см. "История как наука. (часть 3-я)" ) мы выяснили, что вследствие клонирования городов Русского протогосударства (далее - РПГ), происходит искажение реальной исторической картины.
Мы доказали, что "Ледовое побоище" (1242г.), а также привязанная к ней "Невская битва" (1240 г.), на самом деле состоялись не там, куда их поместили горе-ученые, а в Восточной, или даже в Западной Европе.
Уже после публикации статьи, в поле моего зрения попала работа средневекового путешественника-венецианца Амброджо Контарини (1429—1499гг.). "Путешествие в Персию".
Ниже приводится цитата из этого документа:
------------------------------------------------------
... Меха скопляются в большом количестве также в городе, называемом Новгород, земля которого граничит почти что с Фландрией и с Верхней Германией; от Московии Новгород отстоит на восемь дней пути. Этот город управляется как коммуна, но подчинен здешнему великому князю и платит ему дань ежегодно ...
------------------------------------------------------
Фраза вызвала удивление. Из неё следует, что Новгород 15-го века граничит с Фландрией и Германией.
В комментариях к тексту горе-ученые так объясняют эту загадку:
-----------------------------------------------------
... Новгородские земли граничили с «Верхней Германией» на севере, около Финского залива. В 1471г., после боя между войсками новгородцев и полками Ивана III, последние пошли «по посады Новгородскые и до Немецкого рубежа по реку Нерову» (Моск. свод, стр. 289). Позднее, когда Новгород был уже покорен, Иван III основал в 1492 г. на границе с землями Немецкого ордена крепость Иван-город ...
-------------------------------------------------------
Итак, относительно Верхней Германии "натягивание совы на глобус" состоялось. Правда совершенно непонятно откуда следует, что немецкий орден находился около Финского Залива и с какой стати земли, принадлежащие немецкому ордену, оказались Германией. К тому же, фраза "Верхняя Германия" означает часть Германии, находящейся выше по течению реки, относительно Нижней Германии. По-этому, Верхняя Германия ни как не может находиться на берегу Финского залива.
Что же касается Фландрии, то её горе-ученые как бы и вовсе не заметили, а ведь это самая интересная часть цитаты.
Дело в том, что Фландрия – это средневековое графство, к настоящему времени прекратившее свое существование, но в 15-ом в.н.э. находившееся на территории современной Франции, Бельгии и Нидерландов. Если Новгород 15-го в.н.э. ПОЧТИ граничил с Фландрией, то очевидно, что границы Фландрии и новгородских земель находились недалеко друг от друга (в моем понимании не далее 50 км).
Таким образом, Новгород 15-го в.н.э. ни как не мог быть современным Великим Новгородом, т.к. последний отстоит от Фландрии на две тысячи км. Очевидно, что следы "Ледового побоища" (см. "История как наука. (часть 3-я)" ) нужно искать в северо-западной части современной Германии, где и находился Новгород Великий 15-го в.н.э.
В той же цитате, указывается и ориентир Москвы 15-го в.н.э. (от Московии Новгород отстоит на восемь дней пути).
День пути, в средние века, соответствовал расстоянию, которое может преодолеть лошадь, впряженная в телегу с грузом, за день. С тем расчетом, что бы за ночь она смогла отдохнуть и на утро быть готовой пройти столько же, что и накануне. Исходя из этих соображений почтовые станции (ямы) строили с интервалом 40-50 км.
Таким образом расстояние между Новгородом 15-го в.н.э. и Москвой 15-го в.н.э. равнялось приблизительно 360 км. Расстояние же между современными Великим Новгородом и Москвой около 500 км, что опять таки доказывает, что русские города 15-го в.н.э. находились на территории нынешней Европы: в частности Новгород – на северо-западе, а Москва – на востоке нынешней Германии, в районе границы с Чехией.

В книге барона Сигизмунда фон Герберштейна (1486-1566 гг.) "Записки о московитских делах" можно найти следующую фразу:
--------------------------------------------------------
Русские открыто хвастаются в своих Летописях, что ранее Владимира и Ольги земля Русская получила крещение и благословение от Апостола Христова Андрея, который, согласно их свидетельству, прибыл из Греции к устьям Борисфена, приплыл вверх по реке к горам, где ныне находится Киев, и там благословил и крестил всю землю...
--------------------------------------------------------
Не правда ли занятно! Оказывается Киев 16-го в.н.э. находился рядом с горами. Современный Киев лежит на равнине. Ближайшие к нему горы Карпаты отстоят от него на 400 км. Если мы предположим, что Борисфен – река, впадающая в Черное море и лежащая западнее Днепра, то на роль таких рек подходят две: Днестр и Дунай.
Днестр, хотя и вытекает из Карапат, но вряд ли может быть Борисфеном, поскольку в Карапах находится его исток, а Апостол Андрей после крещения в Киеве отправился дальше, в верх по течению:
------------------------------------------------------------
Затем оттуда добрался он до самых истоков Борисфена к большому озеру Волоку и по реке Ловати спустился в озеро Ильмень; оттуда по реке Волхову, которая течет из этого озера, прибыл он в Новгород.
-------------------------------------------------------------
Если руководствоваться этим описанием, то Дунай более всего похож на Борисфен, поскольку его истоки находятся рядом с Боденским озером (граница Германии, Швейцарии и Австрии). Из Боденского озера вытекает Рейн. По нему можно доплыть до Нидерландов, которые, напоминаю, во времена средневековья входили в состав графства Фландрии, рядом с которым лежали земли средневекового Великого Новгорода (см. выше).
Какой же из городов по течению Дуная мог быть древним Киевом?
На мой взгляд, это мог быть любой современный большой город с древней историей:
Белград – ... Южнее Белграда находятся горы Авала (511 метров) и Космай (628 метров) ...
Будапешт – ... расположен в низменном Карпатском бассейне, ограниченном Карпатами, Альпами и южнославянскими горными хребтами ...
Вена – ... Город расположен в восточной части Австрии у подножия Альп ...
Но если предположить, что средневековый Киев должен был находиться не слишком далеко от средневековой Москвы, то больше всего на эту роль подходит Вена.
----------------------------
История заселения территории сегодняшней Вены начинается во время неолита, с распространением вдоль Дуная земледелия и скотоводства (6-е тысячелетие до н. э.), для занятия которыми Венская котловина предоставляла оптимальные условия...
---------------------------

Если провести небольшое исследование работ средневековых авторов, то можно установить, что расстояния между городами в средние века было в несколько раз меньше, чем сегодня.
В "Записках о Московитских делах" С.Герберштейна находим расстояние между городами:
Кострома – Ярославль – 20 миль (32км) – сегодня 75 км.
Кострома – Нижний Новгород – 40 миль (64 км) – сегодня 257 км.
Вятка – Устюг – 120 миль (192 км) – сегодня 306 км.
Вятка – Казань – 60 миль (96 км) – сегодня 330 км.
Киев –Мозырь – 30 миль (48 км) – сегодня 220 км.
Мозырь – Бобруйск – 30 миль (48 км) – сегодня 130 км.
Бобруйск – Могилев – 25 миль (40 км) – сегодня 112 км.
Киев – Чернигов – 30 миль (48 км) – сегодня 136 км.
Чернигов – Путивль – 30 миль (48 км) – сегодня 185 км.
Москва – Калуга – 36 миль (58 км) – сегодня 167 км
Москва – Владимир – 36 миль (58 км) – сегодня 182 км.
Москва – Нижний Новгород – 100 миль (160 км) – сегодня 410 км.
Муром – Нижний Новгород – 40 миль (64 км) – сегодня 150 км
Складывается впечатление, что средневековая Россия была в несколько раз меньше нынешней.
То же самое касается европейских городов:
Вена – Будда (Будапешт) – 32 мили (51 км) – сегодня 225 км
Вена – Мистельбах – 6 миль (10 км) – сегодня 44 км
Краков – Прага – 62 мили (99 км) – сегодня 425 км
Для того, что бы скрыть такое странное несоответствие фальсификаторы придумали уловку, называемую "немецкая миля" (далее НМ), которая согласно справочнику равна 7,4 км. В то время как обычная – 1,6 км.
Для чего придумали НМ? А вот для того, что бы натянуть маленькие расстояния между европейскими городами, бывшими в средние века русскими, на карту современной России.

Попробуем разобраться с тем, какой же величины, на самом деле, была средневековая НМ.
Если попытаться что-то прояснить об истории возникновения НМ, то все что мы узнаем – это то, что НМ равна длине 1/15 градуса экватора. Принимая во внимание, что термин НМ уже использовался в исследованиях 15-го века, получаем, что в 15-ом веке в Европе была известна длина экватора. Но в том же 15-ом веке бедняга Христофор Колумб, якобы не зная о существовании Америки, поплыл через Атлантический и Тихий океаны в Индию, якобы предполагая, что Земной шар меньше реального чуть ли не в два раза (см. "Почему Христофор Колумб не открывал Америку." ).
Получается, испанцы не знали длину экватора, а немцы знали?
Неувязочка.

У того же С.Герберштейна находим фразу:
------------------------------------
... На таких почтовых лошадях мой служитель проехал LXXII (72) часа из Новгорода в Москву, которые расположены друг от друга на расстоянии 600 верст, то есть СХХ (120) Нем. миль...
-------------------------------------
В ней черным по белому написано, что НМ равна пяти русским верстам. При условии, что верста чуть больше километра, НМ становится равной 5,3 км (???).
Так какой же величины на самом деле была НМ?
Очевидно, что не 7,4 км. Но равнялась ли она 5,3 км? В этом тоже нельзя быть уверенным, поскольку справочные данные о величине средневековой версты могут быть ложными.
В одной версте 500 саженей. Сажень считается расстоянием между концами пальцев рук, расставленных в стороны. Для вычисления версты используется сажень равная 2,13 м.
Горе-ученые предполагают, что в средневековье использовались такая сажень, но в записках Матвея Меховского (1457-1523гг.) "Трактат о двух Сарматиях" читаем:
------------------------
Трава на пастбищах так быстро и так обильно там всходит и растет, что в три дня вырастает выше сажени, а в немного больший срок опутывает и скрывает плуг, забытый в травянистых местах.
-------------------------
Проигнорируем информацию о скорости роста травы и сосредоточимся на том факте, что трава сначала вырастает выше сажени, а потом выше плуга. Следовательно, величина сажени, в средние века, была меньше высоты плуга (!!!!) .
Исходя из вышеприведенных соображений, определяем длину сажени в 60-70 см. Тогда, средневековая верста – 300-350 м, а НМ – 1500-1750 м. Приняв величину НМ как среднеарифметическое между максимальным и минимальным значением, получаем НМ равную 1625 м.
Что и требовалось доказать.
Размышляя о том, как могло выглядеть устройство, с помощью которого в средние века измеряли саженями (65 см) расстояния между географическими объектами, я неожиданно понял, что слово "САжень" правильно произносить как "ШАжень" (!!!). И происходит оно от слова "ШАГ" (!!!).
Кто еще не понял, мерить расстояние саженями – это просто считать количество шагов между пунктом "А" и "В".

Таким образом, мы доказали, что Московия и другие русские княжества, о которых пишут европейские авторы в 15-16 вв., находились в районе современной восточной Европы (Германия, Польша, Венгрия, Австрия, и т.п.). И именно эти княжества-государства, как, впрочем, и средневековые Польша, Литва, Германия и проч., подвергались нашествию татар, которые, кстати, монголами не были.

Итак, с "Ледовым побоищем" все, вроде бы, ясно. Исходя из тех же соображений, разберем ситуацию с "Куликовской битвой" (1380г.) (далее - КБ). Согласно официальной версии, сражение состоялось у впадения реки Непрядвы в Дон. В летописи заявлено количество участников КБ от 200 до 300 тыс. с обоих сторон. Однако, реконструкция предполагаемого места боя позволяет разместить на нем не более 5-7 тыс.
Гигантская нестыковка археологических и документальных данных, казалось бы, должна была заставить задуматься горе-ученых, но это не в их принципах. Их принцип – "если факты не укладываются в теорию, тем хуже для фактов". Официальная наука очень просто решает проблему, объявляя летописцев врунами, которые "слегка" увеличили число участников событий, что бы усилить его значимость в глазах потомков.
Согласен, такое возможно, хотя и приличествует больше ярмарочным скоморохам, или королевским шутам, чем летописцам. Допускаю, что таким образом численность войск могла быть увеличена в 2, максимум в 3 раза. Но не в сто же раз.
Если же предположить, что КБ происходила на территории современной Европы, то там легко можно найти место для столкновения и 200 и 300 тысяч воинов.
В летописях указано место КБ на берегу реки Дон. Но в названиях рек ДНепр, ДНестр, ДуНай та же корнеобразующая основа – ДН. Эти реки сотни лет назад вполне могли именоваться как Дон, а в последующем переименованы. Поэтому не исключено, что в летописях под именем Дон могла быть указана одна из вышеуказанных рек с похожим названием, а значит и КБ могла состояться на берегах одной из них.
Известно, что одного из предводителей противоборствующих группировок темника Мамая поддерживали Генуэзские купцы. Помню, что еще будучи школьником, меня удивляла очевидная нелепость данной ситуации. Дело в том, что расстояние между Генуей и Крымом, предполагаемой вотчиной Мамая, измеренное по карте, т.е. по прямой, составляет примерно 2000 км. Реальный, по морю, не менее 3000 км.
Допустим у купцов Генуи был какой-то интерес в Крыму, но на кой черт им сдалась Москва 13-го в.н.э., или вернее тот город, который в 13-ом в.н.э. был на месте современной Москвы, почти наверняка имел совершенно другое название и больше был похож на деревню среди болот.
Напоминаю, что летописная информация о Москве 13-го в.н.э. относится вовсе не к тому поселению, которое существовало в 13-ом в.н.э. на месте современной Москвы, а к некоему городу, именовавшемуся Москвой в 13-ом в.н.э. и находившемуся на территории современной Польши или даже Германии.

Попробуем ответить на вопрос: почему в средние века генуэзские, а также венецианские, купцы были столь влиятельны, а следовательно богаты, как об этом пишет официальная история?
Очевидно, что в те времена купцы могли иметь большой международный вес только в том случае, если их города находились в ключевых узлах крупных и весьма доходных торговых маршрутов.
Генуя и Венеция находятся, как и положено торговым городам, на побережье Средиземного моря, в северной части Апеннинского п-ва. Один город на западе (Генуя), другой – на востоке (Венеция) Апеннин.
Но, что такого особенного в положении этих городов, что сделало их купеческие гильдии такими влиятельными? Если речь идет о торговле с северной Африкой, или Ближним Востоком, то чем они лучше того же Рима, или любого приморского города на юге Италии?
А лучше они могут быть только в том случае, если через них проходят торговые потоки из западной части РПГ (нынешняя Западня Европа: Франция, Германия, Польша) в Африку и Ближний Восток.
Т.е. из РПГ в Африку и Ближний Восток поставлялись металлы и металлоизделия, а в обратном направлении продукция с/х. Генуя и Венеция, при таких условиях, становятся оптимальными пунктами перехода сухопутных торговых маршрутов в морские и фактическими центрами внешней торговли РПГ с Северной Африкой и Ближним Востоком. В этом случае становится понятным участие в КБ генуэзских, а согласно некоторых источников, и венецианских купцов.
Причина конфликта между удельными князьками сводилась к тому, что они облагали чересчур большими налогами экономику своего региона. Для промышленности с многоступенчатым технологическим процессом, каковой была в то время экономика РПГ, высокие налоги губительны. Удар по производству рикошетом бил по торговле.
Кто из участников КБ, Дмитрий Донской или Мамай, были виновны в финасовых злоупотреблениях, мы вряд ли узнаем, но судя по тому, что представитель центральной власти в РПГ, хан Тохтамыш, впоследствии надавал пенделей обоим, рыло в пушку было и у одного и у другого.
(Продолжение следует)

В продолжение темы "Последние сюрпризы Глобального потепления." сообщение об экологической катастрофе в Якутии.
"Обмеление реки Лена"
Ситуация с реками Сибири усугубляется ещё и тем, что они текут в зоне вечной мерзлоты, которая начала очень быстро таять. В таких районах реки могут уйти под землю просто мгновенно. Вчера вы жили на берегу реки, другой берег которой еле виднелся, а сегодня на краю пустыни.
Подводя итог: чиновники воруют, горе-ученые пребывают в состоянии невинной благоглупости, народ надеется на божью милость.

Федоров Алексей Федорович
Подпольный обком действует
-------------------------------------------
... Как-то вечером, когда стемнело, мы решили войти в село. Широкая грязная улица. Дома далеко друг от друга; их разделяют сады. Еще не поздний час, но нигде ни души. Гнетущая, отвратительная тишина. Конечно, в хатах есть народ. Обычно пройдись-ка вечером по селянской улице — собаки забрешут со всех сторон, под ноги будут кидаться. А тут идем семеро, и нигде ни звука.
Мы идем так: впереди я, следом за мной лейтенант и остальные пятеро гуськом, с интервалом шага в два. Может, и надо бы немного рассредоточиться, но каждый хочет слышать дыхание идущего впереди.
У меня ноги по-прежнему нестерпимо болят. Опираюсь на палку. Кожаное пальто тяжелое, жарко в нем. Кто же в сентябре ходит в пальто на меху? Но впереди зима, взять будет негде.
Идем молча. Я — ведущий, а куда веду? «Хоть бы, — думаю, — встретить бабу или старика». И только так подумал, вижу на крыльце хаты силуэт человека. Стоит человек неподвижно.
Я уж рот раскрыл, чтобы его окликнуть, а он поворачивается, и теперь на фоне светлого тополевого ствола видны очертания автомата, висящего на пузе, и каски.
Немец!
Это был первый живой немец, которого я увидел так близко.
Не отдавая себе отчета, по всей вероятности, от страха, я выхватил из кармана пистолет и выстрелил в него. Не знаю, убил или нет. Пригнувшись, я бросился в сторону, за хату, к огородам. Крикнул ребятам:
— Немцы!
И в ту же секунду началась пальба, застрочил автомат, потом другой, третий, взвилась осветительная ракета. Я мчался что есть духу по огородным кочкам, спотыкался, падал, поднимался и опять бежал. Под ногами треснула какая-то доска, и я провалился в яму. Кое-как выбрался и бегу дальше. Плетень, да высокий, с кольями. Перемахнул его с ходу; штаны зацепились за кол и разорвались чуть не пополам.
— Хальт!
Дал в сторону «хальта» два выстрела и качусь дальше, по косогору к речке... Тут опять ракеты и пули. Колено почему-то страшно заболело. Думаю: «Ранили, сволочи», но бежать могу. И со всего размаху — бултых в реку.
Она встретилась на пути совершенно неожиданно. Мы ее днем перешли; здесь она, оказывается, делает изгиб. Плыву я к противоположному берегу. Пальто мое раздулось поверху, фуражку сорвало и понесло.
— Хальт, хальт, хальт! — неслось теперь и слева и справа.
Два фрица заметили меня и чешут из автоматов по реке. А тут еще эти проклятые ракеты. Как взовьется, — я голову в воду. Но долго ли под водой просидишь? Ракета висит дольше... Река эта, под названием Много, не очень широка, но глубина порядочная. Плыть в пальто и сапогах ужасно трудно. Подплыв к противоположному берегу, я не вылез, а пошел водой, в тени кустов. Голову держу над самой поверхностью реки. Один сапог сам снялся: завяз в глинистом дне. Другой я скинул. Хотел сбросить и пальто, но мелькнула хорошая мысль: воткнул палку в глину (она так и осталась в руке, просто забыл кинуть), повесил на нее пальто; планшет с картами и бумагами сунул в грязь и еще ногой для верности затоптал. А сам ползком, ползком, по-пластунски, к кустам.
Трудно мне было по-пластунски ползти. Живот мешает. Локти сразу заныли. Колено продолжало нестерпимо болеть... Потрогал: крови нет. Стало быть, не ранен.
Уселся я под кустом, ноги поджал, дышу. А стрельба идет по моему пальто. Как ракета взовьется, так немцы его дырявят. Минуту спустя оно упало в реку и поплыло.
Сижу под кустом и, верите ли, рассмеялся. Представил себя со стороны: толстый человек, с орденом на гимнастерке, без сапог, без пальто, без фуражки, весь мокрый, скорчился в три погибели ...

... На опушке леса, в кустарниках, я увидел трех красноармейцев. У всех троих за плечами висели большие, туго набитые мешки. Вид порядком помятый, но шинели целые, хотя грязные, и сапоги, видать, крепкие.
Все трое оказались шоферами. Коротко рассказали они историю своего окружения. Я назвался комиссаром полка. Не знаю, поверили шоферы, или им было все равно, но в компанию приняли и «зачислили на довольствие».
— Пойдем, комиссар, будем совет держать, — сказал один из них, грубый малый с отечным лицом и мрачным взглядом.
Сказав так, он подмигнул своим приятелям. Они, а за ними и я направились к большой скирде; в ней кто-то сделал просторное углубление — род пещеры. Мы влезли туда и свободно разместились.
Шофер с мрачным взглядом развязал свой мешок, вытащил две банки консервов, флягу с водкой, краюху хлеба. Не спеша, нарезал хлеб, одним ловким движением вскрыл банку, разложил мясо на кусках хлеба, а в банку налил водки и первому протянул мне.
Потом, по очереди, выпили все. Закусили. Один из шоферов, черноволосый, подвижный, по внешнему виду еврей, сказал мрачному:
— Что, Степан, так и будем здесь, в скирдах, отсиживаться?
Степан бросил на него быстрый взгляд и ничего не ответил.
Третий шофер, рябой парнишка с вятским говором, хлопнул мрачного по плечу:
— Давай, Степа, будем через фронт пробиваться, к своим. Комиссар в наше подразделение явился, по всем видам — крепкий мужик, его возьмем.
Степан уперся теперь взглядом в меня, протянул длинную, волосатую руку к ордену на моей груди, потрогал.
— Вот, комиссара нам как раз и не хватало, — он, видимо, быстро хмелел. — Ну, чего, дура, нацепил? — сказал он, таращась на орден. — Сыми, а то я сыму!
— Поди, не сымешь, — сказал рябой. — Не бузуй, Степан, давай дело говорить!
— Дело? Какое наше дело? Наше дело — хана! — проворчал мрачный. Он вновь налил себе водки, выпил, утерся ладонью и продолжал так же, не спеша: — Наше дело простое: возьмем под белы руки комиссара, сведем в ближайшее село к коменданту, а там пусть разбирают, кого в лагерь, кого на виселицу. С комиссаром нам и у немца больше доверия! — Заметив, что я полез за пазуху, он схватил мою руку. — Стой, браток, не пугай, подраться успеем. Эта штука и у меня имеется... кидай свою бляху в сено. А вот тебе и документ.
С этими словами он вытащил из кармана несколько немецких листовок — «пропусков». Напрягшись, я высвободил руку из его цепких пальцев, достал пистолет... Сидевший справа от меня рябой внезапным ударом выбил у меня оружие. Я хотел кинуться на него, но тот сам с быстротой кошки прыгнул на Степана.
— Что, сволочь, продался!..
Черноволосый бросился к нему на помощь, вдвоем они прижали своего спутника к земле.
— Погоди, братки, братишки! — кричал Степан, он отбивался и кулаками и ногами, кусался, но вдруг как-то неестественно захрипел, стал колотить каблуками землю.
Минуту спустя все было кончено. Я вылез на волю, глубоко вздохнул. И сразу вслед за мной вылезли, захватив свои мешки, и черноволосый с рябым. Рябой, глядя в сторону, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Собаке — собачья и смерть!
Вытерев руками пот с лица, он обратился ко мне:
— К чему, товарищ комиссар, понапрасну стрелять, шум поднимать. Иногда хорошо втихую...
Больше об этом случае не говорили. Пошли в глубь леса, и каждый думал о своем. Я думал о том, что эти два красноармейца дали мне урок решительности и необходимой жестокости ...

... Мы шли по Украине, только что захваченной немцами.
Даже на проселках попадались нам немецкие надписи: стрелки на столбах. Если поблизости не было людей, мы надписи сбивали, ломали на куски, разбрасывали по полю.
Однажды под вечер мы брели по довольно широкому, хорошо утрамбованному грейдеру. Погода выдалась теплая и тихая. Грело солнце, и кругом все было хорошо. Шли мы медленно, будто прогуливались. И справа и слева от дороги разросся густой кустарник, красные и желтые листья покрывали землю. Вдали белели пятна хуторов; вокруг хат — тополя и толстые, уже оголившиеся ветви фруктовых деревьев.
Тихо, дышится хорошо, аппетит прекрасный, и кажется, вот дойдем до ближайшего села или хутора, хозяйка нам борща сварганит...
Да, такие мирные картинки бывали, как ни странно, и в тылу противника.
Это ведь наша, родная природа и родные места. А мы еще попали в район, где совсем не было боев, война не оставила здесь своего черного следа.
По этой дороге, обрамленной кустами, а кое-где и молодыми деревцами, мы шли часа полтора, не меньше. Мы почти не разговаривали, у всех троих, вероятно, было одно настроение.
Вдоль дороги, по бокам, были прорыты неглубокие каналы — кюветы. Над ними свисали ветви кустов. Листьев на ветках осталось мало, поэтому мы все трое одновременно заметили лежавшего в кювете человека. Это был красноармеец. Трупов мы видели много и раньше, но тут, в тихой мирной местности... Мы хотели найти документы, узнать, кто убит, но ничего не нашли. Карманы в гимнастерке были расстегнуты, а карманы брюк вывернуты; убит был человек выстрелом в затылок.
Шагов через двадцать увидели еще один труп, тоже в кювете, и пуля у него тоже в затылке. Мы пошли быстрее. Об увиденном не говорили: будто ничего не произошло. Но от мирного настроения и следа не осталось. Сразу почувствовали, как ужасно утомлены.
Немного погодя Яков подобрал немецкий пакетик с хлорными таблетками. Он вскрыл его, понюхал и хотел бросить. Но Симоненко, желая пошутить, сказал:
— Стой, Яков. Тебе еще может пригодиться. Кинешь в лужу — и пей без вреда для здоровья!
Яков обиделся:
— Ты что думаешь, я здоровье берегу? — и он со злостью отшвырнул пакетик в кусты.
Шагов через двадцать Симоненко поднял ложку, оглядел: немецкая — и бросил. Потом, смотрим, валяется металлическая пуговица; на ней блестит орел.
— Похоже, — говорю, — ребята, что здесь фрица раздевали.
Прошли еще шагов пятьдесят и увидели мы на небольшом холмике маленький крест. Зрелище чрезвычайно приятное: на кресте немецкий стальной шлем. Но, значит, где-то здесь неподалеку и те, что хоронили... Дорога, впрочем, проглядывалась вперед далеко. На ней пусто.
Все же мы решили отойти от грейдера. Двинулись в гущу кустарника и, пройдя несколько минут, услышали шорох и стон.
Цепляясь окровавленными руками за кусты, пытался подняться на колени парень в выцветшей красноармейской одежде. Симоненко подбежал к нему, схватил подмышки, хотел помочь, но парень ужасно закричал, вывернулся и упал на спину; он продолжал кричать и лежа. Глаза его были широко раскрыты, но он, вероятно, ничего не видел и не понимал. Волосы, грудь, руки — все было залито кровью. Правая же сторона лица была так размозжена, что обнажилась кость челюсти.
Симоненко прижал к губам красноармейца флягу. Вода разлилась, но несколько капель все же попало в рот; раненый сделал глотательное движение. Он продолжал кричать, но уже не так громко. В глазах появилось осмысленное выражение. Он хрипел и что-то торопливо шептал.
— Бушлат, мама, накрой! — эти слова я запомнил; он повторил их несколько раз. Потом взгляд его совсем прояснился: — Братишки, помираю! Никодимов мое фамилие... из шестой роты... лей, лей больше, — теперь он жадно сосал из фляги, — спасай Никодимова Серегу! — Он стал пить все торопливее. Симоненко поддерживал ему ладонью затылок, приподнимал от земли голову. — Положь! — приказал раненый. — Да положь, терпеть невозможно!
Симоненко опустил голову красноармейца на землю. Зуссерман и я топтались рядом, переглядывались.
— Есть дайте. Эх, не проглочу, зубы гады выбили. Расскажите, ребята, как Серега Никодимов в плену у немцев был...
Он говорил и прерывал сам себя. Рассказ временами переходил в бред. Но все-таки мы из несвязных слов его поняли, что группу пленных, в которой был он, вели дня четыре и не кормили. Конвойный ефрейтор бил чем попало, а недавно застрелил по очереди двоих: они отставали. Тогда Никодимов разбил ефрейтору камнем голову.
— Я его свалил и рвал, зубами рвал. А меня ногами и прикладом били, у меня того гада отняли... живой я еще, а, братишки?.. Почему, для чего живой?
Потом, в полубреду, он сел, опершись руками на землю. Он ругал нас, и себя, и всех, кто попал в плен; нас он, конечно, принимал за пленных. Вдруг он стал кататься по земле; кровь хлынула у него из горла. Когда он затих, мы поняли: все кончилось.
Надо было его похоронить. Но нечем выкопать могилу. Мы хотели узнать подробности; куда потом написать, где семья? Но ничего на нем не нашли.
Мы сняли пилотки, постояли с минуту. Я посмотрел на Зуссермана. По лицу его катились слезы. Заметив мой взгляд, Яков закрыл лицо руками и побежал, ломая кусты, в сторону. Минут через двадцать он нас нагнал. У него судорожно дрожала щека. Стараясь быть спокойным, он сказал:
— Разволновался я, ребята ...

Федоров Алексей Федорович
Подпольный обком действует

-------------------------------------------
... Я вызывал товарищей по одному. Разговор начинался довольно однообразно. Впрочем, однообразно для меня — я разговаривал со многими, — а для каждого вновь прибывшего неожиданность была полная.
— Здравствуйте, садитесь, товарищ. Вы знаете, зачем вас вызвали?
— Нет.
— Думали вы о возможности оккупации вашего района немцами? Что вы намерены предпринять, если возникнет такая угроза? Как вы посмотрите, если мы поручим вам остаться в подполье руководить районным комитетом?
Большей частью наступала продолжительная пауза. Я говорил:
— Подумайте, взвесьте, я подожду.
Если товарищ сразу соглашался, я объяснял, какие опасности его ожидают.
— Имейте в виду, вас могут предать, схватить врасплох. У вас будет другая фамилия, другие документы. Но при обыске могут обнаружить шифрованные директивы, списки организации. Вас станут пытать. Хватит у вас воли вынести все и погибнуть за наш народ, за дело партии?
Кое-кто отступал. И как только я замечал, что человек киснет, я отправлял его обратно. Зачем он мне — какой же это будет подпольщик?..
А попади он в лапы эсэсовцев... Человек-то он честный, но когда начнут калеными шомполами по спине вытягивать, такой товарищ вряд ли выдержит.
Поэтому ранняя, так сказать, диагностика трусости очень важна. При отборе людей вот этой самой ранней диагностикой я и занимался. С точки зрения политической вызываемые люди были проверены раньше. Меня главным образом интересовала твердость, стойкость характера.
И уж очень огорчительно было, когда хороший человек и работник оказывался зараженным этой ужасной бациллой трусости. Был один секретарь райкома. В него я верил: этот не подведет.
Вызываю, беседую... что с человеком сделалось!
И сам-то он болен, и вся семья-то у него больна, и не справиться ему, и память-то у него слабая.
Подконец прямо признался:
— Боюсь! Жить еще хочу!
Был в Чернигове председатель облсуда. Солидный мужчина лет тридцати пяти, очень самоуверенный и речистый. Мы его наметили на подпольную работу. Сперва он заерзал на стуле, но потом ничего, взял себя в руки, вынул блокнот, пишет. Под конец беседы жмет мне руку и прямо-таки с энтузиазмом произносит:
— Можете на меня положиться, Алексей Федорович. Я в первую минуту от неожиданности дрогнул, но теперь осознал... Повелевает долг! Родина зовет!
А в последнюю минуту сбежал. Он, конечно, очень нас подвел. Подбирать нового на его место было поздно.
Большинство же товарищей мужественно и просто принимали решение остаться в подполье ...

... Маленький, полный и чрезвычайно добродушный человек — Василий Логвинович Капранов, бывший заместитель председателя Черниговского облисполкома, а теперь член подпольного обкома, готовил партизанские базы.
Деятельность его была окружена глубокой тайной.
Он получал на складах десятки тонн муки, ящики консервов, бочки спирта. Подходили машины, грузчики укладывали на них тяжелые мешки, счетоводы выписывали накладные, но только один Капранов знал, для чего это предназначается.
Машина останавливалась в поле, на опушке леса, разгружалась, шофер поворачивал обратно... Когда пустой грузовик отъезжал на порядочное расстояние, из леса появлялась подвода, и какие-то люди перегружали на нее привезенное. Крестьянская лошадка сперва тащилась по проселку, а потом сворачивала в лес. Люди, которые сопровождали подводу, закидывали ветками и травой следы колес. Но чаще и подвод не было: от дороги все грузы тащили на себе.
Тут работали будущие партизаны. Они принимали самые разнообразные грузы: сахар, галеты, патроны, пулеметы, валенки, типографские шрифты.
До этого доверенные люди Капранова проделали большую работу: выкопали глубокие траншеи, укрепили их стены...
Только члены подпольного обкома — и то не все — знали расположение капрановских кладовых. Потом, когда товарищи отправились на места, каждому сказали, где расположена ближайшая к нему база.
Несколько раз я выезжал с Василием Логвиновичем за сотни километров от Чернигова, куда-нибудь в чащу, и он показывал:
— Вот, Алексей Федорович, по-моему, здесь можно. Ближайшее село в десяти километрах, скот тут не пасется.
— А что за человек лесник?
— Проверен, свой парень, остается с нами.
Приходили товарищи с щупами и бурами — разведывали, глубоко ли подпочвенная вода. Ведь времени у нас было в обрез. Стали бы рыть наобум, потом оказалось бы — заливает, надо искать новое место и опять копать... Нет, Капранов был золотой человек, дело он вел наверняка.
Стандартная база выглядела так: траншея метра три глубиной, площадью от тридцати до сорока квадратных метров. Стены укреплены толстыми бревнами по всем саперным правилам. И уж, конечно, лес для бревен спилен не тут, возле базы, а, по крайней мере, шагов за триста. Пол утрамбован, да еще закидан ветвями: от сырости. Землю вывозили подальше, незаметно рассыпали, сбрасывали в речки или овраги.
Такая база — по существу весьма капитальный подземный склад — закрывалась накатом бревен, засыпалась землей в уровень со всей остальной поверхностью. Затем это место покрывали дерном или мхом, засаживали кустами и маленькими деревцами.
Капранов неоднократно приводил меня к замаскированным базам, и я ни разу не мог ни одной обнаружить. Он указывал мне зарубки, разные приметы, которые я должен был запомнить.
Так люди Капранова заложили девять баз. И сделали они это хорошо, — лишь одну и то случайно обнаружили впоследствии фашисты.
Всего же по области районными отрядами было заложено около двухсот баз ...

... Наши войска отходили с боями. Все районы Черниговщины, кроме Яблуновского, были оккупированы врагом. В Яблуновке, небольшом зеленом, уютном местечке, скопились сотни машин, десятки воинских частей, подводы с беженцами, группы неведомых людей. Немецкие бомбардировщики появлялись над головой днем и ночью. Они пикировали на скопление машин, поджигали села, расстреливали на бреющем полете толпы бредущих по проселкам людей, стада коров...
В этом местечке в последний раз 15 сентября собрались на совещание представители партийных, советских, комсомольских и других общественных организаций Черниговской области. Нас было человек тридцать.
Собрание происходило в райкоме партии. Окна были плотно завешаны. На столе горела керосиновая лампа без стекла. С улицы доносились шум телег, перебранка возчиков, гудение автомобильных моторов...
Дом вздрагивал от взрывов авиабомб и артиллерийских снарядов.
Лампа густо коптила. Я всматривался в лица собравшихся, ждал, пока наступит тишина, относительная, конечно. Совсем тихо и спокойно сидеть никто не мог. Почти каждого я знал лично, но многих не узнавал — небритые, с воспаленными от усталости и волнения глазами.
Я постучал по столу, призывая к вниманию. Сказал примерно следующее:
— На повестке дня один вопрос. Всем ясно, какой. Завтра наша армия оставляет последний район Черниговской области. А мы — черниговцы, товарищи! На Черниговщине дрались против немца прославленные отряды Щорса... Вас, я думаю, агитировать не приходится. Решение принято. Все мы завтра переходим на нелегальное положение. Каждый знает свои обязанности, свое место, свое новое имя, свою партийную кличку... Настал решительный час, товарищи!..
Меня прервал чей-то визгливый голос из темного угла:
— Нет, товарищ Федоров, неправильно!
— Что неправильно? Выйдите сюда, к свету!
Но говоривший предпочел продолжать «прения» из темного угла. Захлебываясь и запинаясь, он торопливо говорил:
— Это еще вопрос, где я буду полезнее. Конечно, решение, но я не понимаю, почему. Мы не так вооружены. Руководящие партийные и советские кадры области могут быть уничтожены поодиночке в результате глупой случайности. Вы как секретарь обкома должны заботиться о сохранении...
Мне стоило больших усилий овладеть собой. Даже сейчас, через пять лет, когда вспоминаю этот гнусненький голосок из темноты, во мне закипает бешенство.
Я стукнул по столу кулаком, постарался сказать тихо и внушительно, а как получилось — не знаю:
— Слушайте вы, прекратите! За руководящие кадры не распинайтесь! Попрошу сюда к столу. И говорите только о себе. Чего вы хотите?
Он подошел, а точнее сказать, подполз, цепляясь за спинки стульев, а когда достиг стола, оперся на него ладонями. Он ни разу не взглянул мне в лицо. Это был Рохленко, бывший председатель облпотребсоюза и... будущий пастух. Он докатился до того, что симулировал душевную болезнь, обманул врачей, получил белый билет и где-то возле Орска пас коров.
Но это случилось позднее. Тогда же, на совещании, он, глядя из-под бровей, сказал:
— Я готов защищать Родину до последней капли крови. Но прошу направить меня в армию. Я не хочу бессмысленно погибнуть, как собака... Я не хочу, я не могу...
«Я не хочу, я не могу...» — так и остались в моей памяти его дрожащий голос, небритая, искаженная физиономия. А позднее мне рассказали, что в откровенной беседе он выступил со своей собственной программой. Он сказал: «В этой войне главное — выжить!»
Что ж, он, кажется, выжил ...

Москвин Николай Иванович
Партизанскими тропами
-----------------------------------------------------------------------------
... Рассказывать о себе всегда очень трудно, а видеть в собственных поступках что-то исключительное могут только нескромные люди. В жизни ведь не бывает так, что солдат скажет: «Пойду-ка свершу героический подвиг», — пойдет и свершит. Война — это труд, кровавый, изнурительный, и честное каждодневное выполнение воинского долга — это героизм. Мгновение порыва и взлета человеческого духа, называемого подвигом, проявляется в случае, но подготавливается незаметно, исподволь. Но бывает и так, что человеку героической души жизнь не представила случая проявить этот героизм. И человек даже не знает, на что он способен. Молодым это трудно понять. Они жаждут не только услышать о подвиге, но и свершить его.
Говорят, что есть люди, которые и в огне не горят, и море им по колено, и ничто им не страшно, и неведомо им чувство опасности. Должен признаться, что к таким людям я себя причислить не могу. Более того, думаю, что если каждую минуту жизнь твоя может оборваться, ты не можешь не испытывать страха. Но один умеет силой своей воли подавить это чувство, загнать его куда-то в глубь сознания, отбросить от себя и, стиснув зубы, думать только о необходимости победить врага, чтобы сохранить и себя, и других. А другой поддается страху, особенно в первых серьезных стычках с врагом. В этом, мне кажется, и состоит главная разница между человеком смелым и малодушным.
На войне не считаешь, сколько раз рискуешь жизнью в каждом бою, однако бывают минуты, которые западают в память навечно.
При разгроме немцев в деревне Волоковая был такой эпизод.
Недобитые остатки гарнизона уходили по ржи. Немцы почти все были легко ранены. Некоторые из них уползали, побросав оружие.
Я приказал одному отделению следовать за мной, и мы бросились в поле, стали их догонять. Я бежал за ковыляющей вдали фигурой гитлеровца, рассчитывая взять его как «языка», но неожиданно почувствовал удар по ногам и кубарем полетел на землю. Поняв, что не оступился и не споткнулся, я быстро вскочил на ноги, но, кажется, не успел еще выпрямиться, как получил удар наотмашь по лицу. В следующее мгновение на меня навалилась огромная туша, жесткие пальцы сдавили горло. Силы наши были неравны, фриц оказался явно сильнее. Высокая рожь скрыла нас, и ребята, преследуя немцев, пробежали вперед, ничего не заметив. Я задыхался и, кажется, терял сознание. Трудно сказать, какой бог помог мне сорвать с пояса немца винтовочный тесак. Этим-то тесаком я снизу вспорол ему живот. Руки гитлеровца на моей шее ослабли.
Когда я пришел в себя, то первое, что почувствовал, это резкий, приторный запах крови. Я весь был в крови, кровь была на одежде, на руках, на лице, текла из моих рассеченных губ и десен, смешалась с кровью прирезанного мною немца.
По-разному можно оценить это единоборство, но для меня в нем не было ничего, кроме страстного стремления во что бы то ни стало уничтожить врага. Правда, не окажись у немца на ремне тесака, поединок кончился бы не в мою пользу ...

... В бою у деревни Грабалово, где совершено настоящее избиение колонны Полле и Гофгартена, произошел другой запомнившийся мне случай. На поле, где только что гулял шквал нашего прямого, косого и перекрестного огня, валялись десятки вражеских трупов. Среди убитых много было и тяжелораненых. Я проходил среди этих распластанных на мокром лугу тел, когда заметил молодого немца. Он лежал на животе, правая рука была подвернута под туловище, а левую, с оторванной кистью, он держал торчком, опираясь на локоть. Но остановило меня не зрелище кровавого обрубка, остановили какие-то неестественные, горящие злобой и ужасом глаза. Казалось, что, проклиная, немец одновременно молил о помощи.
Я приблизился к нему метров на пять-шесть, услышал ругань на чисто русском языке и увидел, как здоровой рукой немец в упор стреляет в меня из пистолета. Одна из пуль разбила мне колодку маузера, другая прошла через поясной ремень, поцарапав бок. На счастье, парабеллум фрица был заряжен обычными, а не разрывными пулями. «Персональная» смерть прошла очень близко, но пощадила.
Этот случай свидетельствует, что на войне героическое перемежается с нелепым, со случайным. Иногда нелепость приводит к гибели, а иногда к тому, что принято называть счастьем, удачей. Говорят же, что есть люди, «заговоренные от пуль», хотя в природе таких людей, конечно, не существует ...

... Я бежал по полю. Полы длинной, тяжелой шубы путались в ногах, мешали мне. И вдруг я ощутил сильный удар. Словно оглобля была опущена на мою голову руками человека недюжинной силы. Все тело пронзила тупая, сковывающая боль. В следующее мгновение потемнел снег, синяя пелена поднялась откуда-то снизу и заслонила глаза, померкли звуки выстрелов и крики.
Когда я пришел в сознание, надо мной, утонув по колено в снегу, стояла медсестра Зина Кондратович. Крупные слезинки скатывались из-под ее ресниц. Она что-то спрашивала, я это видел по ее шевелящимся губам, но голоса не слышал. Первое, что я почувствовал, вернее, о чем подумал, — это полное отсутствие боли. Но какая-то сила тянула мою голову, руки и ноги к животу. Словно жестким обручем стягивало в дугу. Почему-то показалось, что я ранен в грудь и живу последние минуты. Потом наступило полное безразличие, какой-то провал, хотя я находился в сознании и видел, что делается вокруг. Хорошо помню, как Зина, отстегнув крючки моей шубы, ощупывала грудь, живот, отыскивая рану. Хотелось сказать: «Вот и мое время, Зина, пришло», но я не мог говорить, не получалось. Вдруг я услышал ее голос, словно отодвинули толстое стекло, за которым я видел только ее шевелящиеся губы. Я сделал усилие и выпалил: «Вот, Зина, и твой комбат накрылся». И сразу на губах и во рту появилась солоноватая кровь.
— Боже, неужели ранен в рот! — воскликнула Зина и куском ваты стала стирать с лица кровь.
Ранен я был не в рот, а в шею. Пуля прошла, не повредив гортани, в мякоть левой стороны и вышла в области шейного позвонка, задев нервное шейноплечевое сплетение. По мне стрелял немецкий лейтенант. Он притворился убитым и, когда его миновала основная масса атакующих партизан, почти в упор выпустил очередь из автомата. Мех шубы и тяжелый воротник, прикрывавший шею, пропитались кровью, и медсестра не могла сразу обнаружить раны. Видимо, выдавливая из себя фразу, я повернул голову, и из раны ударила кровь.
Несмотря на свое ранение, бой под Рубежом я считаю одним из самых удачных боев, в которых мне пришлось участвовать в тылу врага (Мне и теперь кажется, что он мог бы войти в учебник партизанской тактики, если бы такой существовал.) Группировка противника почти полностью была уничтожена. Когда каратели попали под перекрестный огонь всех трех рот батальона и Алексеев практически отрезал им путь бегства, началось в полном смысле слова избиение фашистов. Урон, понесенный противником в этом бою, можно сравнить только с его потерями в бою у деревни Грабалово. Несколько десятков врагов, чудом уцелевших под шквальным огнем семи десятков пулеметов, подняли руки. Но к этому времени среди партизан разнесся слух, что убит комбат. Это определило участь и тех, кто ценою плена пытался спасти жизнь ...

Москвин Николай Иванович
Партизанскими тропами
-----------------------------------------------------------------------------
... Через три дня, разгромив на встречных маршах две автоколонны врага и обеспечив себя за его счет продовольствием и боеприпасами, первый батальон снова дне¬вал в Комаринском лесу. В том самом белорусском лесочке, где фашистские изверги истребили мирное население близлежащих деревень.
Здесь мы встретили небольшую группу наших парти¬зан, оставленную двадцатого октября с тяжелобольной Пашей Данченко.
Не окрепший после ампутации руки организм ее за время Бовкинской блокады ослабел до крайности, открылся воспалительный процесс тяжелой раны, силы, казалось, окончательно покинули эту мужественную женщину, лучшую медсестру полка.
С хирургом Тимофеем Левченко мы долго тогда обсуждали, как спасти Пашу. Нести ее было нельзя. И не оставалось ничего другого, как вместе с товарищами оставить ее в лесу.
Пока батальон ходил на север, прошли долгие десять дней. Мы очень боялись за судьбу своих: немцы могли обнаружить их и уничтожить. Но, к счастью, этого не случилось.
В ту ночь, когда мы уходили из Комаринского леса, четыре партизана, в числе которых была молодая девушка Маруся Афанасенкова, до самого рассвета, выби¬ваясь из сил, готовили надежное убежище. Меж корней огромной ели они копали яму, расширяя ее по мере углубления. Свежий грунт относили в плащ-палатке за двести метров и высыпали в болото. Это была адская работа. Требовалось не только вынуть грунт из-под корней, но и перенести не одну его тонну. Вряд ли в обычных условиях это оказалось бы под силу даже здоровым и сытым. Но трое изнуренных мужчин и девушка к утру вырыли глубокую яму, напоминавшую громадный гор-шок с узким отверстием. Почти бездыханную Пашу партизаны первой спустили в это подземелье, опавшей листвой и мохом замаскировали следы тяжелого труда, из прутьев и того же мха и листьев сплели крышку убежища и опустили ее над собою.
Так началось томительное пещерное существование этих людей.
Несколько раз фашисты цепью проходили совсем недалеко от них, часто слышалась стрельба, а однажды собачий лай заставил их наспех проститься друг с другом и приготовить оружие, чтоб не попасть живыми в руки врага. Но беда прошла мимо. Видимо, немцы не предполагали, что в двух шагах от них, в земле, затаились одна полумертвая и четверо живых партизан. Послав из автоматов несколько очередей по деревьям, они, покричали на рвущуюся неведомо куда собаку и ушли.
Глубокими ночами мужчины вылезали из ямы и шли на опушку леса за картошкой. Они набивали ею сумки, карманы, шапки и уходили за километр от своего убежища в густой молодой ельник. Здесь из сухих дров осторожно разводили костер и пекли картошку, а к утру возвращались с пищей и котелком болотной воды. На счастье этих людей, в ту осень не было ранних буранов, потому что иначе первая же пороша открыла бы их следы.
Так продолжалось десять дней. Эти дни могли показаться годами. Здоровье Паши, как это не невероятно в таких условиях, шло на поправку: спадала температура, подсыхала ужасная рана. Придя в сознание, она же еще и поддерживала своих спасителей и кормильцев в минуты, когда они начинали отчаиваться. Если кто-нибудь терял душевное равновесие, именно Паша уверяла, что скоро придет Красная Армия или партизаны полка и они выйдут из своей пещеры.
И вот мы пришли. Это была встреча, запомнившаяся на всю жизнь. Худая, постаревшая, с бледным, бескров-ным лицом, опираясь единственной рукой на палочку, Паша медленно приближаясь к партизанам батальона, расположившимся в круговую оборону. На ставшем каким-то незнакомым лице ее радостно светились большие ясные глаза. Казалось, только они и остались от нашей прежней Паши.
Сколько же сил нужно было иметь, чтобы вскоре после тяжелейшего ранения перенести блокаду в Бовках, с батальоном идти на прорыв вражеского кольца, совершать дальние переходы, полумертвой, полуголодной и необогретой, с гноящейся раной, в тесной пещере ожидать избавления, победить смерть и остаться бойцом!
Но и те совсем еще молодые ребята, которые были оставлены с умирающей медсестрой, пережили чудовищное испытание и еще раз доказали, как нерушимо и стойко было наше фронтовое братство. Вопреки старому утверждению, что война портит солдата, обедняет и ожесточает его душу, в партизанской войне человек обнаруживал такую красивую смелость, такое благородство, о каких и подозревать было трудно. Он шел к своей цели бескомпромиссно, не допуская сделок с собственной совестью, и нередко погибал сам, чтобы спасти товарища.
Нет, далеко не всякая война портит солдата.
Кстати сказать, Паша не только перенесла все трудности и испытания военных лет. Уже после войны она успешно окончила в Москве медицинский институт, стала врачом и теперь лечит советских людей с такой же материнской заботой, с какой выхаживала раненых партизан.